— Знаешь, что я думаю и чего боюсь? — Петр Ильич заговорщически притянул к себе друга. — Этот вор, это был посланник госпожи фон Мекк! Задушевная подруга хотела отнять у меня самую дорогую память о себе. Она же знает, что эти часы — мой талисман. Она послала ко мне вора как убийцу!
— Ну, это уже выдумки, — сдавленно произнес Ларош, лицо которого было искажено страхом. — Полиция найдет настоящего вора.
— Ах, полиция… — презрительно отмахнулся Петр Ильич.
На следующий день полицейские чиновники привели в дом Чайковского оборванца, пойманного на дороге и за отсутствием других подозреваемых арестованного за кражу часов. Он был в наручниках, с окровавленной губой и подбитым глазом.
— Он не признается, — сообщил полицейский, подталкивая его в комнату. — Но у нас есть все основания его подозревать.
При виде оборванного и, как ему показалось, ополоумевшего арестованного Петр Ильич почувствовал подступающую тошноту и удушающую жалость.
— Отпустите его немедленно! — потребовал он у чиновника и жестом подозвал к себе оборванца.
— Ты украл часы? — тихо спросил он, глядя на несчастного своими добрыми синими глазами.
Тут оборванец упал перед ним на колени. Стоя на коленях, он, как в экстазе, стал раскачиваться из стороны в сторону, заламывая руки в наручниках.
— Прости меня, барин! — кричал он. Рана на губе его открылась, и кровь стекала по подбородку. — Прости меня, добрый барин! Да, я виноват, позор на мою грешную голову, Бог меня оставил, я проклят и совершил страшный грех! — продолжал он, не переставая раскачиваться. Его крики сливались со звоном цепей, которыми были скованы его руки.
Полицейские сделали самодовольные лица, а Петр Ильич тихо спросил:
— А где же часы?
В ответ оборванец вдруг замер, удивленно и осуждающе глядя на Чайковского.
— Но их у меня больше нет, — сказал он с идиотской ухмылкой.
— Так, — крикнул один из чиновников, — это мы еще выясним, где он часы спрятал! — И он потянул арестованного вверх. — Вставай! — прикрикнул он. — Прекрати ломать комедию!
Второй чиновник поклонился Петру Ильичу:
— Завтра мы вернем вашей милости украденный предмет.
В это время его напарник подталкивал к двери арестованного, который через плечо умоляюще косил на Чайковского подбитым глазом.
— Не бейте его! — кричал Петр Ильич вслед полицейским. — Я настоятельно требую, чтобы его не били!
Спустя двадцать четыре часа чиновники снова явились, но на этот раз без арестованного.
— От него ничего не добиться, — докладывали они с усталым видом. — В данном случае мы имеем дело либо с душевнобольным, либо с отпетым негодяем. Когда мы в отделении стали его допрашивать, он притворился, как будто вообще не знает, о чем идет речь. Он все отрицал и утверждал, что ни о каких часах слыхом не слыхивал. При этом он повторял, что грешен перед Богом и попадет в ад. От него действительно ничего не добиться…
Петр Ильич попросил их отпустить несчастного.
— Я же знал, что часы мои пропали навсегда, — печально констатировал он. — Этот несчастный их, скорее всего, действительно не крал.
— Ну и что же нам с ним делать? — недоумевали усталые полицейские. Избиение подозреваемого и вид его религиозных приступов сильно утомили и смягчили их.
— Вот, дайте ему немного денег, — ответил Чайковский, растроганный болезненным воспоминанием о несчастном с кровоточащей губой и свалявшимися волосами над низким лбом. — Пусть купит себе одежду и еду. Может, работу себе найдет.
Полицейские взяли деньги и удалились. Они размышляли, не отдать ли на самом деле часть этих денег сумасшедшему оборванцу, чтобы он убрался подальше из их округа.
Талисман так и не нашелся, Аполлон и Орлеанская дева навсегда исчезли из жизни Чайковского.
— Мне не нужно было возвращаться в Майданово, — говорил Петр Ильич толстяку Ларошу. — Теперь мне здесь все ненавистно. Этот дом проклят. Пусть Алексей его продаст или сдаст в аренду, пока я буду в разъездах. А потом я, может быть, перееду в Клин…
— А почему именно в Клин? — поинтересовался толстяк Ларош. — Это же такая дыра!
— Мне привычны те места, — ответил Чайковский. — Конечно, Клин — это дыра, но он так удобно расположен между Москвой и Петербургом. Владимир может меня навещать, и Алексею там нравится. Дом останется ему, когда я умру.
Он в последние дни много плакал, мало спал и совсем не работал. Лицо его осунулось и постарело, губы и руки его то и дело дрожали.