— А что ты там все пишешь с тех пор, как приводили этого окровавленного вора? — полюбопытствовал Ларош.
— Я составил завещание, — ответил Петр Ильич.
Друг юности задумчиво посмотрел на него заплывшими жиром глазами.
— Вот как, — произнес он наконец. — И кто же счастливый единственный наследник?
— Не ты, — ответил Чайковский.
Был конец октября, в столицах начинался театральный сезон.
— Ну что же, и нам этого не избежать! — решил Петр Ильич. — Каждой осенью и зимой — одна и та же комедия: стараешься умножить свою славу, мучаешься, унижаешься, потом приходит весна, и оказывается, что не добился абсолютно ничего, но на год постарел, устал и измотался. Но мы же не хуже других!
Он дирижировал в Москве и Санкт-Петербурге. Публика аплодировала, дамы бросали цветы, а критики писали уничтожающие отзывы, которые всегда отрезвляли, как ушат холодной воды, и не заставили себя ждать даже после премьеры «Пиковой дамы» в Москве. Зато казавшуюся Петру Ильичу особенно неудачной симфоническую фантазию «Воевода» газеты нахваливали в один голос.
— На дурной вкус этих людей можно положиться, — с горечью говорил Чайковский. — «Воевода» — это совершеннейшая дрянь. — После премьеры он в отчаянии разорвал партитуру пополам, что потребовало немалых физических усилий, но оказалось пустым жестом, поскольку имелось еще несколько копий.
Мы же не хуже других! Были концерты в Киеве, и были концерты в Варшаве. Были бесконечные обеды и хвалебные речи. А потом — приступы отчаяния в тоскливых гостиничных номерах и, наконец, письменный стол, чистый лист бумаги и письмо Бобу. «Ах, милый ты мой! Как и в прошлом году, как и всегда, я считаю дни, часы и минуты до завершения поездки. К тебе, радость моя, обращены все мои мысли. Каждый приступ уныния или нестерпимой тоски по дому, каждая мрачная мысль отступает от сознания того, что ты есть и что в недалеком будущем я смогу тебя увидеть. Поверь мне, я не преувеличиваю! День ото дня я нахожу утешение в простой и прекрасной истине: да, жизнь — штука подлая и тяжелая, но это совсем не страшно, потому что где-то есть Боб. Где-то далеко, в Петербурге, он сидит за учебниками, занимается. А через месяц я его увижу».
Откуда отправлено это письмо? На нем штамп города Праги и день отправки: 29 декабря 1891 года. Оно могло бы с тем же успехом быть отправлено из Гамбурга, поскольку там нашего тоскующего путешественника преследовали те же мысли, что и в Варшаве, Киеве или любом другом городе.
В Гамбурге Петру Ильичу предстояло дирижировать «Онегиным», но его смущал немецкий перевод текста, и он поручил разучивание оперы молодому капельмейстеру оперного театра.
— Я вам полностью доверяю, — говорил Чайковский. — У вас все получится намного лучше, чем у меня. Я чувствую, что у вас получится лучше.
Молодой капельмейстер молча поклонился. Сияющие за толстыми стеклами очков глаза его с жадным вниманием вглядывались в лицо знаменитого гостя. Под этим взглядом Петру Ильичу стало не по себе: в нем чувствовалась строгая беспощадная требовательность. В этом до невежливости немногословном молодом человеке с четким профилем и уже изборожденным следами глубоких раздумий лбом было нечто угнетающее, даже устрашающее. Вечерами в артистическом кафе он бывал в хорошем расположении духа и даже снисходительно весел, но днем, во время репетиций, ни одна улыбка не проникала сквозь натянутую завесу его пылкой серьезности. Этот на удивление молодой капельмейстер, которого звали Густав Малер, взял на себя музыкальное руководство «Евгением Онегиным». Несмотря на фантастическое усердие, с которым он отрабатывал каждую деталь, лирические сцены спектакля имели в Гамбурге лишь сдержанный успех. После премьеры Петр Ильич поблагодарил молчаливого молодого капельмейстера господина Густава Малера на ломаном, но очень мягком и певучем немецком за все его усилия, приложенные к подготовке спектакля «Евгений Онегин». Молодой капельмейстер и пожилой композитор пожали друг другу руки в присутствии управляющего театром Поллини, напоминавшего лихого директора цирка. После этого пожилой композитор уехал в Париж.
Он намеревался в гостинице «Ришепанс» дожидаться сообщения о дате гастролей в Голландии. Однако через несколько дней он почувствовал, что нарастающее беспокойство и та самая томящая тоска, которую он называл «тоской по дому», становятся невыносимыми. Кроме того, его сильно удручали разногласия с господином Колонном, который обещал поставить «Пиковую даму» на сцене Гранд-опера. Несмотря на требования Чайковского, спектакль так и не состоялся. Тут Петр Ильич решил, что далее оставаться в Париже просто невыносимо. Он с горечью заявил, что любовь французов к России была исчерпана восторженным приемом, оказанным клоуну Дурову и его двумстам тридцати дрессированным крысам, выступавшим в «Фоли Бержер». Он отменил концерты в Амстердаме и Гааге и решил все-таки еще раз вернуться в Майданово, поскольку в Клину подходящего дома так и не нашли. Ему захотелось работать. Его неожиданно охватила непреодолимая потребность творить, не важно что. «Щелкунчик» и «Иоланта» ждали своей инструментовки.