Неужели не настал еще час самого важного последнего произведения, обобщения и завершения, жалобы и исповеди, большого откровения, Шестой симфонии? Время торопит, и многочисленные предзнаменования свидетельствуют о том, что осталось его не так уж много. Надежда, задушевная подруга, которую он считал истинной своей супругой, отстранилась от него; любимые часы, талисман, самая красивая вещь, утеряны навсегда. Но время еще не истекло.
1892 год, начавшийся приступами меланхолии в Варшаве, Гамбурге и Париже, он проводит отчасти в одиночестве, отчасти в обществе безразличных ему людей или же вместе с любимым племянником, близким и чужим, предметом всех тех чувств, которые прежде так бездарно растрачивались. Он проводит его отчасти в поездках, отчасти в Москве и Петербурге или в новом доме в Клину, на самой окраине города, где дорога ведет через поля, — большой, просторный дом, красиво обставленный верным Алексеем. Он проводит его в работе над собранием важнейших своих произведений, причем работает он с педантичной тщательностью. В час откровения, в день «избавления» письменный стол должен быть в образцовом порядке, все вещи должны быть на своих местах, ничто не должно быть предоставлено случаю. Петр Ильич, человек нестарый, чувствует и ведет себя как глубокий старик. Он с головой окунается в просмотр корректировок, окончательную аранжировку опер, симфоний и оркестровых сюит, как будто готовится к важной поездке. Он стремится все делать сам. Надежные помощники Клиндворт и Зилоти работают, по его мнению, недостаточно аккуратно. Ни одна, даже самая крошечная ошибка не сходит с рук. Весь просмотренный материал, сколько бы его ни было, должен быть в безукоризненном виде представлен на рассмотрение высшей инстанции, на милость строгого судьи — этого требуют от Петра Ильича остатки его меланхолического честолюбия.
Между тем жизнь продолжается, и отдельные события даже приобретают определенную значимость. Премьера новой сюиты «Щелкунчик» в Концертном зале прошла успешно, пять из шести частей сюиты пришлось повторять на бис. Это было в марте 1892 года. Балет «Щелкунчик» будет включен в репертуар только зимой вместе с оперой «Иоланта». После генеральной репетиции его величество государь приглашает композитора к себе в ложу и гнусавит несколько похвальных фраз по-французски. Все эти события, включая еще пару концертов и оперных премьер, вереницей проплывают перед глазами Петра Ильича, и он как бы провожает их своим мягким и задумчивым взором.
Будучи готовым к приближающемуся часу откровения и «избавления», живя предвкушением этого часа, он все-таки беспокоится о своем здоровье, жалуется на больное сердце и рези в желудке, принимает соду и валерианку крупными дозами и едет на курорт в Виши. В этой поездке его сопровождает Боб. Ему нравится показывать Бобу заграницу. В Берлине стареющий дядюшка ведет молодого племянника на оперу «Лоэнгрин», в Париже — в Лувр и кафе «Шантан». Молодой Боб с энтузиазмом принимает участие в предложенной ему программе. К сожалению, он не может удержаться и посылает из Берлина, Парижа и Виши открытки некой даме в Петербург. Интересно, это все та же барышня из хорошей семьи, из-за которой его дразнили друзья? Петр Ильич не решается спросить. Он игнорирует фотографию, которую Владимир держит на ночном столике. Он пытается забыть о существовании предмета воздыханий племянника в городе на Неве, но несколько дней подряд избегает даже случайных прикосновений руки своего любимца. Он вспоминает свою первую заграничную поездку: пожилого инженера и его домогательства, — и эти воспоминания причиняют ему боль.
Год проходит в ожидании; наступает лето, потом осень, а за осенью приходит и зима. Петр Ильич прислушивается к себе, не прозвучит ли начальный аккорд как знак судьбы, последний мотив, мелодия, объединяющая в себе все его творчество, всю любовь к Владимиру и все пережитые им чувства. Но, как он ни прислушивается, слышит он только тишину.
И вот на исходе года происходит решающее событие, ставшее последним предзнаменованием…