Мадам Ментер от всей души расхохоталась.
— Никакой не восточный принц, — наконец ответила она. — Он родом с севера. Это датский писатель, он иногда летом здесь бывает. Очаровательнейший человек, его зовут Герман Банг.
— Ах, это Герман Банг, — медленно произнес Петр Ильич, не отрывая взгляда от портрета. — Я о нем слышал, он иногда бывает в Санкт-Петербурге. Но я понятия не имел, что он такой красавец…
— Ах боже мой, — смеялась мадам Ментер. — Его уже давно нельзя назвать красавцем. Бедняжка, у него теперь желтое морщинистое лицо. Но он по-прежнему неотразим. Боже мой, сколько же я над ним потешалась — знаете ли, он совершенно невероятный человек, всегда увешан страшным количеством браслетов и прочих украшений, и, когда он входит в комнату, его сопровождает тихий перезвон. А когда он появляется в вечернем костюме, на нем обычно блестящий парчовый жилет и длинные лайковые перчатки, скрытые под рукавами жакета — дамские перчатки, понимаете, умереть можно от смеха! А вот удивительные глаза его не меняются, и мне иногда не по себе, когда он смотрит на меня этим, казалось бы, всезнающим и в то же время невинным взглядом. Да, я его обожаю, он трогательный и смешной, и самый лучший друг, какого себе только можно представить.
— Он очень женственный и немного злой, — сказала камерная певица, которую допускали только на церковные концерты. — Мне всегда кажется, что он надо мной насмехается. — Она придала своему лицу выражение высшего достоинства.
— Ну неужели вы думаете, что он посмел бы над вами насмехаться, дорогая моя! — воскликнула мадам Софи. — Нет, Банг — чудесный человек!
Французский музыкальный критик встречал датского писателя в Париже, Сапельников познакомился с ним в Праге. Каждый из них знал о нем что-нибудь забавное.
— Злые языки шутят, что он внебрачный сын великого герцога или старшего официанта, или их обоих, — с улыбкой рассказывал француз.
Софи Ментер пародировала его на сцене во время публичного чтения.
— Он так хотел стать актером, бедняжка! — восклицала она. — Больше всего ему хотелось бы выступать в варьете или в цирке — он просто без ума от той атмосферы, которая там царит. А ведь он благородных кровей! Вы понимаете, что я имею в виду? А лицо у него бывает такое пугающе и трогательно серьезное, как будто он видит нечто ужасное, чего остальным видеть не дано. Разумеется, он великий писатель — я в литературе ничего не понимаю, но книги он пишет захватывающие. Вы что-нибудь из его произведений читали?
— Нет, — ответил Петр Ильич. — Но теперь мне любопытно было бы его почитать, — и он снова посмотрел на фотографию.
— Я хочу выбрать вам одну из его книг, — предложила мадам Ментер. — Вы несомненно плакать будете. Ему очень хорошо удаются печальные сюжеты…
Сапельников неожиданно попросил разрешения откланяться.
— Мне сегодня еще пять часов заниматься, — поспешно объяснил он.
Привезенный из Мюнхена слуга, над неловкой речью которого не уставала потешаться мадам Ментер, принес почту.
— Здесь и письма из России есть, — поклонился он господину Чайковскому.
— Наконец-то! — Петр Ильич торопливо вскрыл письмо Владимира. — Извините, что я читаю! — обратился он к дамам. — Я так давно из дому ничего не получал.
Второе письмо было от Юргенсона, третье — от Модеста. Конверт четвертого письма был надписан ровным детским почерком, который показался Петру Ильичу совсем чужим и в то же время до боли знакомым. В некотором беспокойстве он вскрыл конверт и начал читать. Лицо его сначала покраснело, потом побледнело.
— Не может быть, — сказал он тихо, не отрывая глаз от письма.
— Неприятная новость? — спросила Софи Ментер, в то время как камерная певица взволнованно и сочувственно наблюдала за ошеломленным Петром Ильичом. Чужие переживания были единственным развлечением в ее жизни.
— Письмо из царства мертвых, — ответил Петр Ильич, вставая во весь рост.
Письмо было от его старой няни Фанни Дюрбах. Вот уже лет двадцать он считал ее покойной. А она была жива. Она жила в Монбельяре под Бельфором и все эти годы не подавала никаких признаков жизни. И вдруг решила написать. Давно забытое прошлое ожило. Из бездны ускользнувшего времени всплывал мир детства. Фанни, старая добрая Фанни, с которой было так хорошо, звала своего воспитанника. Она просила Петра Ильича навестить ее. «Я хотела бы вас перед смертью еще раз увидеть», — было написано четким детским почерком. Это был знак. Круг замкнулся, время истекло.