— Да? — переспросил Петр Ильич, мимоходом касаясь кончиками пальцев чистого лба своего любимца. — У вас теперь стало уютно?
— Еще как уютно! — возбужденно говорил старина Модест. — Мы обязательно должны тебе показать, как красиво смотрятся персидские ковры!
— А я нашел такой красивый письменный стол! — воскликнул Владимир. — Массивный, представляешь, красного дерева и совсем не дорогой!
— Ты сам нашел себе красивый письменный стол? — переспросил Петр Ильич.
В новой квартире он восхищался письменным столом, картинами, коврами и каждым отдельным предметом обстановки, приобретенной на его средства.
— Я искренне рад, что вы теперь так хорошо устроились, — сказал он, стоя между братом и племянником.
— Мы тебе так глубоко благодарны, — сказал Модест.
— Благодарен может быть только тот, у кого есть возможность делиться, — ответил Петр Ильич очень серьезно и, продолжая улыбаться, снова кончиками пальцев, как бы благословляя, коснулся светлого юного лба Владимира.
На следующий день начались репетиции Шестой симфонии.
— Мое новое произведение привело весь оркестр в полное недоумение, — рассказывал Чайковский знакомым в ресторане за завтраком. — Лица у всех музыкантов были удивленные, даже обиженные, особенно в медленной заключительной части. Мне пришлось сократить репетицию, мне было неудобно надоедать господам, — и после короткого молчания он добавил, невидящим взглядом уставившись перед собой, — между прочим, публика эту симфонию точно так же не воспримет… Я точно чувствую, она вызовет недоумение и даже отвращение…
Когда в вечер премьеры, 16 октября 1893 года, Петр Ильич взошел на подмостки дирижерского пульта, лицо его было белым как полотно, а широко раскрытые синие глаза холодно сверкали. Публика почтительно аплодировала: имя Чайковского, благодаря его успеху за рубежом и в провинции, стало и в Санкт-Петербурге пользоваться большим авторитетом. На приветственные аплодисменты Петр Ильич ответил коротким и резким поклоном.
Дирижировал он, по сравнению со своей привычной манерой, как-то неловко. Его неуклюжие и резкие движения напоминали марионетку, которую кто-то беспорядочно дергает за нити. Стеснение, которое ему за многие годы частых выступлений удалось побороть, казалось, снова полностью овладело им, как в тот вечер, когда он впервые дирижировал собственным произведением, «Черевичками».
Во время первой части публика скучала, как, впрочем, и во время второй части, «Allegro con grazia», медленный ритм которой разочаровывал. Торопливый, подгоняющий темп третьей части вызвал в зале некоторое волнение: слушатели ерзали на стульях, обменивались недоумевающими взглядами. Последняя часть, «Adagio lamentoso», произвела на аудиторию то же самое впечатление, что и на оркестр во время первой репетиции. От финала веяло такой скорбью, что он не мог вызвать ни благодарных чувств, ни энтузиазма. От этих жалобных прощальных тонов, как будто доносящихся уже с того света, искушенную в музыке петербургскую публику пробирал озноб и мурашки пробегали по спине.
Петр Ильич с последним звуком симфонии тяжелой походкой покинул подмостки и даже не вышел, чтобы принять сдержанные аплодисменты. Куда более приветливо, чем странную новую симфонию с такой непонятной и даже пугающей концовкой, публика приняла давно себя зарекомендовавший фортепианный концерт си-бемоль в виртуозном исполнении фрейлейн Адели Аус дер Оэ, той самой энергичной дамы, которая в Америке заработала четверть миллиона долларов. Еще пианистка покорила зал «Испанской рапсодией» Листа и очаровала несколькими шедеврами Моцарта. Овации не стихали, и пианистка несколько раз выходила на сцену с цветами в руках, довольная, талантливая, уверенная в себе. В это время Петр Ильич в одиночестве сидел в артистической. Он сидел прямо, явно к чему-то прислушиваясь. Что за голос слышался ему? К чему прислушивался он с таким вниманием и с такой жадностью? Что за зов манил его?
Тихо вошел Владимир и сделал несколько неуверенных шагов навстречу Петру Ильичу. Тот, казалось, его не замечал. Он невидящим взором смотрел мимо него.
— Симфония очень красивая, — застенчиво произнес юноша. — Но почему у нее такой печальный финал? — Он приблизился к композитору и коснулся пальцами его седых волос.
— Потому что она посвящена тебе, — ответил Петр Ильич.
— Почему? — переспросил Боб, обнажая свои красивые зубы в неуверенной улыбке. — Что это значит, Пьер? Почему посвященная мне музыка должна быть печальной?
— Это ничего не значит, — отозвался Чайковский. — Я устал. Пойдем домой.