Первым посетителем в этот день был Бродский с пачкой газет под мышкой.
— Поздравляю, старина Петр Ильич, — воскликнул он. Лицо его раскраснелось от свежего воздуха, частицу которого он, казалось, принес с собой. — Критика на тебя хорошая!
— Что, Ханслик ничего не написал? — они рассмеялись.
— Нет, к тебе относятся с большим уважением, — Бродский разложил печатные листы на столике для завтрака. — Вот этот отзыв самый важный, — объяснил он, протягивая Петру Ильичу один из листов. — Это Бернсдорф из «Сигналов музыкального мира».
— Значит, этот самый важный? — переспросил Петр Ильич, начиная читать: — «Нам доселе были известны всего два-три произведения композитора Петра Ильича Чайковского, относящегося к новой молодой русской школе бунтовщиков и новаторов, и эти произведения, честно говоря, не вызвали у нас особого одобрения, причем не потому, что мы не сумели распознать авторского таланта и мастерства, а потому, что нам чужды были методы воплощения этого таланта. Так же честно мы признаемся в том, что не без некоторого ужаса ожидали упомянутой в программе сюиты, поскольку опасались, что нашему вниманию представят нечто чудовищное, искаженное и извращенное. Но все оказалось иначе: Чайковский в своем новом произведении проявил себя более сдержанным и уравновешенным, он почти не прибегает к помощи излишеств и сумасбродств и не пытается выдавать барокко за диковинку. Мы говорим „почти“, поскольку в отдельных случаях еще имеют место пережитки его старой манеры, сильно отдающей капризом и даже напоминающей кривляние…»
Петр Ильич рассмеялся.
— Выдавать барокко за диковинку — этого, конечно, ни в коем случае делать не следует, — сказал он. — Я понимаю, что на того, кто склонен к подобным извращениям, смотрят «не без некоторого ужаса»!
Рецензия в «Сигналах музыкального мира» завершалась словами: «В общем, он покинет Лейпциг в убеждении, что в наших музыкальных кругах и речи быть не может о какой-то там русофобии».
— В этом меня капельмейстер Саро с большими погонами тоже уже уверял, — задорно сообщил Петр Ильич. — Люди очень гордятся тем, что их музыкальные вкусы не поддаются влиянию Бисмарка.
— Это на самом деле очень похвально, — произнес Бродский совершенно серьезно. — Не следует забывать, что немцы просто обожают поддаваться чьему-либо влиянию абсолютно во всем, не исключая своих музыкальных вкусов. Все остальные критики придерживаются того же весьма уважительного тона, — произнес он, перелистывая газеты. — Вся пресса подробно о тебе пишет — вот посмотри: «Музыкальный еженедельник», «Лейпцигская газета», «Новый музыкальный журнал», «Ежедневный Лейпциг», «Новости», «Генерал-анцайгер Лейпцига и области»!
— Все пишут с уважением, но не доброжелательно, — добродушно заметил Петр Ильич. — И почему мы то, что о нас пишут, каждый раз принимаем так близко к сердцу? Это одно из самых странных наших качеств — каждый раз принимать все близко к сердцу…
Днем у Райнеке собралось небольшое общество. Петр Ильич сидел рядом с молодым Феруччио Бузони. Его ангельски чистое, аскетически худое, мучительно серьезное и одновременно одухотворенное лицо глубоко впечатлило композитора, приведя его в смущение и замешательство. У них никак не ладилась легкая светская беседа, и, поскольку серьезный и глубокомысленный разговор был неуместен, их общение носило многозначительно-сдержанный характер.
На вечер была забронирована ложа в оперном театре. В программе были «Мейстерзингеры». После увертюры Петр Ильич обратился к Райнеке:
— Ваш молодой дирижер превосходен, я от него в восторге. Он как будто колдовством подчиняет себе оркестр. Боже мой, он же при этом почти не двигается! Не то что старый дилетант вроде меня, который мучается, дергается, прыгает и пританцовывает. Он не делает ни одного лишнего движения, он ведет себя совершенно спокойно, захватывающе спокойно, и при этом заставляет оркестр то греметь, как тысяча иерихонских труб, то нежно ворковать, как… ну как? Как голубка, и потом утихать с такой сладостью… От этого же дух захватывает! Вы вообще понимаете, как вам с ним повезло?
— Мы очень даже понимаем, как нам с ним повезло! — Все господа, присутствующие в директорской ложе, немедленно оживились. — Артур Никиш — это наша гордость и надежда, — объяснил простодушный старик Райнеке.