Он сел на постель и начал искать на ночном столике лекарство. Ноги его нащупали под кроватью домашние туфли. Наливая капли в стаканчик, он продолжал ворчать с заметно ослабевающей злостью:
— Друзья и поклонники! Это неслыханно!
Глотая целебные капли, он лукаво и самодовольно усмехнулся. «Ну, я тоже над ними подшучу! — подумал он, и зародившаяся идея заметно подняла его настроение. — Я сыграю с ним шутку! Пусть он подивится, этот Нойгебауэр! Ему меня будет просто не найти. Пусть он на свой утренний прием идет один. Меня там не будет. Меня, к сожалению, просто не будет. Он же не знает, в какой гостинице я остановился, он же, в конце концов, не мог каждую мелочь разузнать. Завтра утром я уеду в Лейпциг, а с господами из Берлинской филармонии я свяжусь, когда вернусь сюда на концерт. Сегодня я просто исчезну на весь день, и меня будет не найти. Пусть они развлекаются в ресторане „Луттер и Вегнер“, господа друзья с господами поклонниками. А я намерен совершить утреннюю прогулку. Сколько же сейчас времени?»
На ночном столике, рядом с коробочкой соды, валерьянкой и двумя семейными фотографиями, лежали его красивые часы искусной работы из платины, инкрустированные золотыми фигурками, с изящным узором с обеих сторон. Петр Ильич никогда не брал их в руки, предварительно не полюбовавшись ими. Они были его талисманом, самой красивой его вещью, подарком загадочной, щедрой и влиятельной подруги. Он открыл крышечку. Было без десяти десять. «Пора одеваться, — решил он. — Ко времени сбора праздничного общества в ресторане „Луттер и Вегнер“ я хочу быть на утренней прогулке».
Он вымыл лицо и по пояс сполоснулся холодной водой. В поисках одежды, разбросанной в беспорядке по столу и по стульям, он начал про себя напевать прелестную коротенькую мелодию, вернее, всего лишь частицу ее, фрагмент определенной музыкальной идеи. «Моцарт, — подумал он, наклоняясь за носками. — Как очаровательна эта музыка! Как благотворно ее воздействие, как будто она неожиданно все смягчает, очаровывает и бережно расставляет по местам. Какое счастье, что она существует… Может быть, сегодня вечером в опере будут исполнять Моцарта. Мне бы так хотелось послушать „Фигаро“, но, скорее всего, в программе „Лоэнгрин“».
Наконец он увидел, что на улице прекрасный зимний день. На окне красовались морозные узоры. «Какая прелесть!» — подумал Петр Ильич. Он зажег сигарету — от возмущения он даже о курении забыл, тогда как обычно он, просыпаясь, первым делом хватался за сигарету.
Из зеркала, в котором ему ранее являлся мечущийся отшельник, на него смотрел видный светский господин в черном пиджаке с шелковыми петлицами. Он завязывал галстук, снова напевая себе под нос несколько прелестных, утешительных и ободряющих тактов, когда в дверь постучали. Петр Ильич подумал: «Должно быть, это кельнер хочет забрать поднос с завтраком. Между прочим, я к завтраку не притронулся, вот как меня возмутила эта отвратительная газета. Высоченную цену этот молодой негодяй затребовал за чай, а вообще-то, он славный малый, очень даже славный малый».
— Войдите! — произнес Петр Ильич, не отворачиваясь от зеркала.
Дверь приоткрылась. Петр Ильич, стоя у зеркала, приготовился к звону посуды и к строгому и одновременно подобострастному голосу молодого кельнера; да, он вынужден был признаться себе в том, что с радостью думал об этом голосе, об этом молодом голосе, и не отворачивался от зеркала исключительно в надежде продлить это приятное предвкушение. Наконец некто, в нерешительности остановившийся в дверях, произнес отнюдь не молодым, гнусавым, чрезвычайно деликатным и в то же время назойливым голосом:
— Господин Чайковский, если я не ошибаюсь?
Петр Ильич резко обернулся. Сначала он побледнел от испуга, потом покраснел от возмущения.
— С кем имею честь? — спросил он угрожающе. На лбу его снова выступили вены.
— Зигфрид Нойгебауэр, ваш агент, господин Чайковский, — робко ответил стоящий в дверях и слащаво улыбнулся.
Петр Ильич стоял как окаменевший, на несколько секунд лишившись дара речи. Наконец он тихо произнес: «Какая наглость!» — глядя на господина Зигфрида Нойгебауэра, как на злого духа.
— Я счастлив с вами познакомиться, маэстро, — произнес агент, делая пару шагов в сторону Чайковского.