Потом говорили и о других русских писателях.
Вот речь дошла до Тургенева, поэтому в голосах их слышалась особая теплота и нежность. Они соревновались в поиске наиболее выразительного определения для описания человечности и чистоты, характеризующих его произведения и его личность. Они рассказывали друг другу истории, трогательные подробности его жизни.
— А вы знаете, что его тоже обвиняют в том, что он недостаточно русский, что он так называемый западник? — спросил Петр Ильич, в то время как к их столику приблизился Бродский.
— Я пригласил сюда нашего друга Бродского, — произнес Григ, слегка краснея, и Нина тоже смущенно улыбалась, как будто был преждевременно раскрыт безобидный, но несколько безнравственный заговор. — Я хотел вместе с ним представить вам свое новое произведение, если вы не против, дорогой Чайковский. Это скрипичная соната… совсем недавно законченная… Да, я посвятил ее немецкому художнику Францу фон Ленбаху… — Он говорил сбивчиво и торопливо, как будто извиняясь за то, что обременял присутствующих прослушиванием своей новой сонаты.
— Ну так это же чудесно!
Они играли в номере Чайковского, в небольшом салоне, отделенном дверью от смежной спальни.
— Этот бехштейновский рояль вполне приличный, — объяснил Петр Ильич. — Я, правда, на нем пока ничего не сочинил, но в этом только моя вина. — Он вместе с Ниной сел на диван под люстрой с длинной шелковой бахромой, которая, должно быть, служила для придания помещению более уютного вида.
Когда Григ стал пробовать на рояле первые аккорды, на его по-юношески мягком, застенчивом лице появилось серьезное, очень сосредоточенное, почти грозное выражение. С необузданной, своенравной резкостью запела скрипка. Чайковский слушал, склонив голову на вычурную, резную с позолотой спинку дивана, слегка приоткрыв рот, закинув ногу на ногу. В этом положении он просидел на протяжении всего выступления.
Вступление было стремительным и яростным, как вопль. «Откуда у этого бледного и худого человека такая мощь? Откуда он берет эту силу?» — думал Петр Ильич, не отрывая умиленного, задумчивого взгляда от Грига. Вопль перешел в сдержанное причитание. Но какая непокорность, сколько бунтовского возмущения было в пульсирующей, громыхающей теме третьей части, и с этой темой маленький человечек за роялем, казалось, вырос: он выпрямился, на лице появилось решительное выражение, совершенно для него не типичное. Преодолено причитание ля-бемоль, которое порывалось подавить воинственно грохочущую тему, призывающую к работе, как будто зовущую в бой; преодолен и соблазн, благородное упорство победило, это героическое стремление облегчить и растворить боль методом изменения ее формы. «Слава хрупкому юноше-победителю за роялем, — думает тронутый до глубины души слушатель, у которого от жесткой спинки дивана уже должен был заболеть затылок, но он этого не чувствует. — О славная победа хрупкой, непокорной силы! Ты болен и не в силах противостоять и неизбежно должен был понести поражение. Но под напором всех угрожающих тебе сил ты создаешь короткую пульсирующую мелодию, и она оказывается сильнее. Мой худощавый друг за роялем, как прекрасно ты сыграл! Это было ободряюще и поучительно — какая превосходная идея, сыграть мне именно это произведение и именно сейчас, чтобы оно придало мне бодрости и сил!»
— Спасибо тебе! — воскликнул Петр Ильич, вскакивая с дивана. — Спасибо тебе! Это было великолепно! Это без сомнения самое лучшее твое произведение. И это самая превосходная музыка, дошедшая до нас с твоей далекой родины!
Лицо Эдварда Грига снова стало по-детски нежным и робким.
— Дорогой Чайковский, — заговорил он, — дорогой Чайковский, вы меня осчастливили.
По щекам Нины текли слезы умиления.
Бродский горячо и шумно нахваливал отдельные элементы композиции.