Беседа Чайковского с Хансом фон Бюловом была оживленной и доверительной, но Петру Ильичу показалось, что тон ее был не таким дружественным, как в последний раз, в России. «Может быть, все дело в том, — переживал он, — что я дирижирую не в подопечном ему обществе, а у конкурентов, ведь речь идет о двух конкурирующих организациях. Это было бы мне в высшей степени неприятно, ведь я этой чудаковатой знаменитости многим обязан. Но конкуренты первыми ко мне обратились, и, кроме того, репутация у них намного лучше».
Впрочем, фон Бюлов спустя всего несколько минут рассеял овладевшие Петром Ильичом угрызения совести. Он в свою очередь пожаловался на оркестр, с которым ему приходилось работать, одновременно являющийся оркестром гамбургской оперы.
— Люди приходят ко мне полуживыми после оперных репетиций, в самом плачевном состоянии, — говорил он с горечью. Он насмехался над чрезмерной предприимчивостью господина Поллини, всемогущего директора гамбургского театра, который по собственной прихоти создал это новое симфоническое общество. — Он очень похож на директора цирка, наш великий Поллини, — констатировал он, — своими закрученными блестящими черными усами и своей безжалостной жаждой деятельности. Он так и представляется мне на манеже с хлыстом в руке…
По ходу разговора о театральном предпринимателе Поллини фон Бюловом постепенно овладела ярость; он строил злобные гримасы, а также утверждал, что Поллини якобы покушается на его жизнь. На прощание он подарил Петру Ильичу несколько довольно странных предметов, например серию портретов всех депутатов социал-демократов немецкого рейхстага и большую перламутровую пуговицу.
— Чтобы доставить вам радость, дорогой мой, — торопливо произнес он.
Позднее Петру Ильичу рассказали, что фон Бюлов по отношению ко всем своим старым друзьям был теперь странно рассеян, а порой даже несдержан и резок. Некоторые брали на себя смелость утверждать, что опасаются за здравость его рассудка, но такие неподобающие речи Петр Ильич даже и слушать не желал. Кроме того, до него дошли слухи, что после сокрушительного разочарования в Вагнере и сильно преувеличенного восхваления Брамса, фон Бюлов намеревался вывести в свет и взять под свое покровительство нового гения, молодого композитора, о котором в консервативных кругах Гамбурга говорили с некоторым полу-скептическим любопытством (может быть, это только лишь причуда взбалмошного и жаждущего сенсаций господина фон Бюлова?). Его звали Рихард Штраус. Петр Ильич был знаком с одним из его симфонических произведений. Он считал его отвратительным, претенциозно-небрежным, неблагозвучным и почти полностью лишенным таланта.
«Фон Бюлов, похоже, снял меня с повестки дня», — подумал Чайковский, вспоминая, с каким захватывающим воодушевлением великий дирижер вступался за него тогда, в Петербурге (с тех пор и трех лет не прошло), когда он посодействовал успеху Третьей сюиты (той самой Третьей, которой Петр Ильич теперь должен был дирижировать сам здесь, в Гамбурге, в конкурирующем обществе) и превратил ее премьеру в международную сенсацию. После ее блестящего исполнения под руководством фон Бюлова он считал ее самым лучшим своим произведением, но со временем им стали овладевать сомнения, и он озабоченно и неуверенно перелистывал партитуру.
Его ожидало множество рукопожатий и множество незнакомых лиц. На вечер был назначен концерт: фон Бюлов выступал с Героической симфонией Бетховена. На следующее утро Петр Ильич решил искать убежища в каком-нибудь незнакомом маленьком городке, поскольку до начала репетиций его гамбургского концерта оставалось еще несколько дней.
Незнакомый маленький городок оказался серым, со множеством тупиков и закоулков. Петр Ильич бродил по узким запутанным улочкам, он осмотрел старую ратушу и старую церковь. Незнакомый маленький городок ему понравился, он назывался Любек. Гостиница имела довольно уютный вид, он снял двухкомнатный номер, который состоял из спальни с маленькой гостиной и оказался отнюдь не дешевым.
Петра Ильича вдруг охватил страх, что денег у него не хватит, что он не сможет оплатить счет в гостинице, что придется заложить шубу и красивые часы. Эта боязнь катастрофической и внезапной нищеты периодически овладевала им, приблизительно так же, как и необоснованный, но тем не менее сильный страх перед неизлечимым сердечным заболеванием, хотя доходы его были внушительными и он всегда мог рассчитывать на поддержку своей загадочной покровительницы и подруги Надежды фон Мекк, от которой он получал ежегодную пенсию в размере не менее шести тысяч рублей. «Я снова слишком много потратил», — в страхе думал он, расхаживая между гостиной и спальней с сигаретой в зубах. «Все было слишком дорого, а выручка маловата. Один ресторан вчера после концерта во что обошелся. Я, к сожалению, пригласил одного господина из филармонии, но и Поллини к нам присоединился. Это ничем хорошим не кончится. Если в ближайшие дни не придет ответа из Петербурга на мое покорное прошение царю по поводу пособия, то мне придется послать телеграмму издателю Юргенсону и, кроме того, я буду вынужден просить добродетельницу Надежду о дополнительной дотации. Это было бы мне крайне неловко, ведь я и без того обхожусь ей недешево, но я буду вынужден, ведь не закладывать же мне, в конце концов, свою шубу и любимые часы».