В Гамбурге он жил в номере рядом с молодым пианистом Сапельниковым, который должен был играть концерт си-бемоль для фортепиано в филармонии. В девять утра он начал играть, и Петр Ильич был разбужен звуками своего собственного произведения. Сапельников непрерывно повторял одну и ту же музыкальную фразу; десять раз, пятнадцать раз, тридцать раз. Наконец он ворвался в спальню к Петру Ильичу.
— Я не могу, маэстро, я не могу! — кричал Сапельников, на лбу которого выступили капли пота. — Ах, я готов себе руки покусать! — И он на самом деле впился зубами в костяшки сжатого в отчаянии кулака.
— Вы сможете! — мягко уговаривал его Петр Ильич с постели.
— Ах, эти руки, эти дурацкие, непослушные, нелепые руки! — причитал Сапельников, шевеля пальцами — длинными, тренированными, жилистыми пальцами с очень коротко остриженными ногтями, у которых был обглоданный вид. — А ведь этот концерт для меня так важен! — жаловался он, опускаясь в одно из кресел и вытягивая длинные ноги. На его скуластом худом лице как будто светились жаждой славы темные, глубоко посаженные глаза. Ту самую славу, которую невозмутимый красавец Зилоти считал само собой разумеющейся, причитающейся ему, даже жизненно необходимой, Сапельников отчаянно пытался завоевать силой, чего бы это ни стоило.
— Мне вчера пришла телеграмма от Софии Ментер из Лондона, — сообщил он. — Она пишет, что я должен изо всех сил стараться: этот концерт может стать решающим в моей карьере, — он разогнул и снова сжал свои длинные тренированные пальцы.
Петр Ильич знал Софию Ментер, известную учительницу Сапельникова, по Москве и Петербургу. Он высоко ее ценил, она была выдающейся пианисткой и прелестной рассеянной женщиной. Она часто приглашала его в свой замок в Тироль. Он непременно хотел хоть раз туда съездить, но пока что ему это никак не удавалось.
— Передавайте от меня привет госпоже Ментер! — сказал Петр Ильич.
— Я должен добиться успеха! — кричал Сапельников, вскакивая с кресла, как будто не мог усидеть даже при одном упоминании слова «успех».
— Будет у вас успех, дорогой мой, — уговаривал его Петр Ильич, как уговаривают больного. — У вас даже очень большой успех будет. Все будет прекрасно.
И с усталой и несколько сочувственной улыбкой наблюдая за возбужденно расхаживающим по комнате Сапельниковым, он подумал: «Я должен ему помочь. Эту жажду нужно утолить. Человека нельзя оставлять в таком состоянии. Я организую для него концерт в Берлине, я буду в каждом интервью его упоминать, чтобы сделать ему рекламу. Он же с ума сойдет, если в ближайшем будущем не добьется своего успеха, своего злосчастного успеха».
— Вы так добры ко мне, маэстро! — сказал Сапельников, в глубоко посаженных горящих глазах которого появились слезы. Он горячо пожал Петру Ильичу руку и удалился в свою комнату, чтобы продолжать заниматься. Он занимался по десять часов в день.
Фортепианный концерт си-бемоль принес Сапельникову большой успех, намного больший, чем самому Чайковскому. Петр Ильич ясно видел, что композиция не понравилась. На бис вызывали именно Сапельникова. «Здесь, похоже, не в большом восторге от моего любимого опуса 23, — думал Чайковский, сидя в артистической, в то время как раскрасневшийся от возбуждения и удовольствия Сапельников раскланивался на сцене. — К его прелести отнеслись высокомерно и отчужденно…»
Он обнял Сапельникова, который вернулся, запыхавшись, после своего триумфа.
— Поздравляю, поздравляю, — повторял Петр Ильич, похлопывая по спине содрогающегося всем своим худым телом пианиста. — Вы превосходно сыграли! — Сапельников сглотнул, сияя от счастья.
— Да? Действительно? — переспросил он, жаждая похвалы. — Вначале я страшно волновался и даже один раз сфальшивил в первой фразе… Это, между прочим, исключительно из-за погоды, — тараторил он. — Я всегда нервничаю, когда так нависают тучи, — об этом меня часто предупреждала София Ментер.
Этот комментарий о погоде был совершенно неуместным — на улице стоял ясный зимний день.
— Все было превосходно, мой друг! — сказал Чайковский, продолжая похлопывать его по спине.