В первый момент они друг друга не узнали. Петр Ильич только заметил среди гостей нечто очень помпезное, бросающееся в глаза: атласный наряд малинового цвета, блистающее ожерелье на сверкающем белизной гигантском декольте — в фас полнота форм была устрашающей, но линия спины была красивой. Петр Ильич холодно и по-деловому любовался великолепием ее кожи, как любуются экспонатом на выставке, прежде чем он успел узнать лицо своей старой подруги.
Мадам Арто знала, что ожидают Чайковского, и, несмотря на это, она не остановила взгляда на стоящем неподалеку от нее седобородом господине в тесноватом фраке. Его напряженное лицо с высоким лбом, тяжеловатыми веками, нависшими над растерянно-задумчивыми глазами, и безвольным ртом показалось ей чужим. Когда она все-таки узнала его, она вскрикнула и так широко распростерла свои белые, пышные, оголенные руки, что звякнуло ее ожерелье.
— Пьер! — воскликнула мадам Арто, и в прекрасных глазах ее вдруг появились слезы, может быть, просто под впечатлением встречи, может быть, от замешательства, потому что ее друг так постарел и изменился. — Пьер! Не может быть!
— Дезире! — очень тихо произнес Петр Ильич.
Кровь отхлынула от его лица, которое вдруг стало очень бледным. Поседевший господин и располневшая дама несколько мгновений неподвижно и молча стояли друг против друга. Петр Ильич дрожал, склоняясь к ее руке. По крайней мере, эта рука осталась такой же изящной, какой он ее помнил. Ему всегда нравилось, что она, несмотря на свою любовь к ювелирным изделиям, никогда не носила колец.
— Это сколько же времени мы не виделись? — Петр Ильич задал вопрос, ответ на который занимал их обоих.
Его задумчивый взгляд проскользнул мимо стоящей рядом с ним пышной мадам Арто, как будто пытаясь за ее спиной разглядеть изящный облик былых времен.
— Ах, перестаньте, перестаньте, жестокий Пьер! — воскликнула мадам Дезире, отмахиваясь шелковым платочком малинового цвета.
Петр Ильич, казалось, не слышит ее.
— Прошло ровно двадцать лет, — произнес он рассеянно, с безжалостной педантичностью.
В ответ на это она опустила малиновый платочек.
— Ах, прошло двадцать лет, дорогой Пьер! — сказала она красивым, тихим и печальным голосом.
«Она, должно быть, по-прежнему прекрасно играет на фортепиано, — подумал Петр Ильич. — Мне рассказывали, что ее голос стал резким на высоких тонах, острым, как игла, и что она совсем выдохлась. Но я уверен, что размеренные произведения она по-прежнему исполняет очаровательно. Между прочим, ее голос начал терять форму еще тогда, когда я слышал ее в последний раз в московском оперном театре. Это было спустя год после нашего романа, она тогда уже была замужем за этим… испанским баритоном — как же его звали? Тогда в газетах ее уже называли „испевшейся“, но она все еще пользовалась большим успехом, ее талант все-таки одерживал верх. Какой она была восхитительной актрисой!»
— Мне довелось еще раз увидеть вас, разумеется только на сцене, и к этому времени вы несомненно уже успели меня забыть, — сказал он. — Это было через год после… вашего неожиданного отъезда. Я сидел, спрятавшись в ложе, и любовался вами. Как сейчас помню, вас двадцать раз вызывали на бис после «Гугенотов»…
— Двадцать вызовов! — Арто была тронута. — Как мило с вашей стороны, что вы сосчитали вызовы и даже запомнили их количество! — Она одарила его влажным, тоскливо-нежным взглядом.
— Я эту постановку «Гугенотов» никогда не забуду.
Это была не просто фраза. Для Чайковского был незабываем каждый момент этого вечера, когда ему довелось увидеть Дезире Арто, теперь мадам Падилла (да, фамилия ее испанского супруга была Падилла), на сцене московского оперного театра. На протяжении всего спектакля он не отводил бинокля от глаз, но не для того, чтобы лучше видеть — он и видеть-то ничего не хотел и сидел он рядом со сценой, — а чтобы друзья, сидящие с ним в ложе, не заметили, что он плачет. Когда публика приветствовала свою любимую Арто аплодисментами, он заплакал, и слезы его так и лились во время двадцати вызовов по окончании спектакля. Почему плакал Петр Ильич? Неужели потому, что потерял ее? Неужели он потерял бы ее, если бы хоть немного хотел ее удержать? Разве мог он потерять то, что никогда ему не принадлежало? Разве мог он овладеть тем, чего недостаточно страстно желал? Были ли это слезы покинутого любовника, узревшего свою неверную подругу? Если это действительно были слезы скорби, то о чем он скорбил? Ну уж не о том, что любил безответно! (Ах, с какой упрямой нежностью добивалась его недостаточно им обожаемая Дезире!) О том, что любил недостаточно: да, об этом он мог скорбеть и проливать слезы. Хотя, может быть, это были совсем не слезы скорби, а скорее слезы стыда…