В короткий момент молчания Григ произнес:
— Но теперь они оба мертвы: и молодой король, и его тщеславный учитель.
Они стали обсуждать церемониальную смерть Вагнера в Венеции и триумфальное шествие с его гробом по Северной Италии и Южной Германии.
— Козима в своей великой тоске остригла себе волосы, — растроганно произнесла Арто.
— В Мюнхене его провожали в последний путь как князя, — сказал Григ. — А в Байройте его хоронили как императора. Никогда раньше такая честь не выпадала на долю человека искусства.
— А его король-Парсиваль пережил его всего на три года — задумчиво констатировал Петр Ильич. И речь зашла о трагедии коронованного душевнобольного на Штарнбергском озере. — Врач хотел вмешаться, — произнес Петр Ильич, и на лице его вдруг отразилась горечь, граничащая с отвращением. — Ну что там нужно было врачу? Этот король был, возможно, не так уж сильно болен. Ему просто покоя хотелось. А когда кто-то хочет, чтобы его оставили в покое, то другие начинают кричать, что он сумасшедший.
Господин Падилла, которому эта беседа была не по душе, поднялся из-за стола.
— Ну разве это праздничное настроение! — воскликнул он. — Давайте перейдем в соседнюю комнату и выпьем по рюмочке, а еще лучше — по нескольку рюмочек!
Пока Падилла вовлекал Григов в беседу о различных сортах скандинавских крепких спиртных напитков и о ликерах в целом, Дезире отыскала своего Пьера в оконной нише, наполовину скрытой плюшевой шторой.
— Вы рассказываете о тысяче всевозможных вещей, дорогой мой! — сказала она, нежно положив ему на плечо свою красивую руку. — И это только для того, чтобы не говорить о себе. А мне бы так хотелось побольше узнать о вашей жизни. Как вы живете, Пьер?
— О моей жизни рассказывать нечего, — ответил он. — Я работаю.
— А кроме этого? — спросила она, как ему показалось, слишком близко к нему склоняясь. — Вы одиноки?
— Я же вас об этом не спрашиваю, — сказал он грубо и, вопреки своим обычным манерам, почти дерзко.
— Вы, Пьер, — тихо ответила она, — вы потому меня не спрашиваете, что вас никогда за всю жизнь, вы слышите, за всю вашу жизнь, серьезно не интересовал ни один человек!
— Вы действительно так думаете, Дезире? — спросил он охрипшим голосом. Дезире, которую считали его невестой, потерянная Дезире, ставшая совершенно чужой, постаревшая и располневшая Дезире серьезно кивнула. Он собрался было вспылить, то ли чтобы оправдаться, то ли чтобы себя самого еще более строго наказать, но запнулся, еще не заговорив. — Оставим это! — сказал он, отворачиваясь. — Давайте лучше музицировать!
— Давайте лучше музицировать! — повторила постаревшая певица.
Все собрались вокруг рояля.
Было решено, что Нина исполнит несколько песен Грига, а Петр Ильич будет ей аккомпанировать. Арто в свою очередь хотела спеть несколько произведений Чайковского, а аккомпанемент должен был взять на себя Григ.
— Как все мило и справедливо распределено! — довольно заметил Падилла. — Вы даже понятия не имеете, с каким благоговением моя женушка говорит о вашей музыке, маэстро Чайковский! Она ваши произведения буквально в культ возводит!
— Ну Падилла! Ну прекрати же! — замахала платочком Дезире, трогательно заливаясь краской под толстым слоем пудры.
— Почему же, почему же? — прогремел в ответ ее муж. — Я же имею право высказаться! А теперь начали! — приказал он. Нина уже стояла, облокотившись на инструмент в искусственно-небрежной позе, как будто перед началом большого концерта. — Для таких, как мы, ведь нет занятия лучше музыки. Все остальное только наводит на дурные мысли.
— Вы правы, — сказал Петр Ильич, улыбаясь господину Падилле.
Он медленно подошел к роялю своей тяжелой походкой, сел на винтовой стул и поднял крышку. Закрыв на пару секунд глаза, он положил свои тяжелые белые руки на клавиатуру.
Глава четвертая
«О toi que j’eusse aimé!»[6] — эта формула покорности и смирения, это признание собственного бессилия сопровождает тебя на пути обратно в гостиницу, Петр Ильич.