Он выполнил колоссальную работу, потребовавшую напряжения всех его сил. Чувства, жаждущие освобождения, были превращены в чудесную музыку, и теперь он одновременно ощущает усталость и возбуждение, опустошенность и жажду новых впечатлений. Он подставляет свое изможденное лицо весенней ночи, мартовской ночи на чужбине, наполненной светом звезд и незнакомыми запахами, а усталое и нетерпеливое сердце его взывает:
«Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»
Из темноты чужой ночи ему является имя Владимир и наполняет благоухающую темноту блеском и чудесными звуками, напоминающими звон колоколов над спящей Флоренцией.
Решайся, усталое и нетерпеливое сердце! Решайся, и на этот раз безоговорочно! У тебя было достаточно времени на раздумья и приготовления! На этот раз требуется вся твоя сила без остатка! Не противься!
Ты задал вопрос и получил ответ. Ответ прозвучал с такой силой, что почти оглушил тебя, и были в нем и шорохи, и вспышки света, и странная боль в груди.
Боль такая острая, что ты резким, поспешным и трогательным движением хватаешься тяжелой рукой за сердце. Ты склоняешь голову, и лицо твое искажается, как будто тебя ослепил яркий свет, озаривший темные небеса и преобразивший все на свете своим сиянием.
Глава седьмая
Владимир Давыдов вот уже четыре недели гостил во Фроловском. Когда он приехал сюда в начале мая, на окраине леса еще кое-где лежал снег, но теперь, в первые дни июня, прохладная весна уступила место раннему лету. Порой Владимиру и Петру Ильичу уже становилось жарко во время их долгих послеобеденных прогулок, а однажды Владимиру даже пришлось снять сюртук.
Это были благословенные недели для самого Петра Ильича и для его любимого племянника. Вереница дней, наполненных оживленными дружескими беседами, работой, играми, шутками и прогулками! В то время как Петр Ильич по утрам работал — он занимался аранжировкой фортепианной части «Пиковой дамы» и делал первые заметки к будущему секстету — Владимир сидел в саду на грубо сколоченной скамье, так хорошо знакомой ему из описаний, дополненных собственным воображением. Теперь рядом с ним на настоящем, необработанном, шероховатом дереве, так похожем на то, что существовало в его воображении, лежали толстые книги и тетради. Первые экзамены были уже позади, он был уже не гимназистом, а почти студентом — настоящим студентом он станет только осенью. Эрудированный молодой человек из хорошей семьи, интересующийся абсолютно всем — политикой и философией не менее, чем музыкой и литературой, — собирался изучать право. И не потому, что этот предмет его особенно привлекал, а потому, что вынужден был остановить свой выбор на каком-то одном предмете.
Петр Ильич хвалил его за этот разумный шаг, поскольку считал это своим педагогическим долгом, но в глубине души надеялся, что Владимир в процессе учебы пересмотрит свое решение и станет писателем или музыкантом вместо того, чтобы учиться на адвоката.
За эти насыщенные интересными и вдохновенными беседами недели племянник значительно возвысился в глазах Петра Ильича. Его мнение о племяннике всегда было высоким, но теперь к нему прибавилась заметная доля энтузиазма. По мнению растроганного Петра Ильича, Владимир во время их продолжительных утренних, послеобеденных и вечерних бесед проявлял незаурядность ума, благородство сердца, чувство юмора и глубину мысли. Это бесконечно радовало знаменитого дядюшку. Теперь он возлагал на Владимира большие надежды: болтливый угловатый паж в один прекрасный день должен был стать кем-то выдающимся. На этот раз растроганное сердце говорило ему, что чувства его не растрачены впустую, а нашли достойного адресата. Это было родственное взаимопонимание. «Все эти чужие люди, — думает восторженный Петр Ильич, — только подготовили ею ко встрече с этим единственным, близким человеком. Все до сих пор было лишь подготовкой, долгой закалкой сердца: Апухтин и все его последователи — какими они все были чужими, бесконечно чужими! Каким совершенно чужим был красавец Зилоти — таким чужим, что я теперь воспринимаю его как доброго коллегу по музыке. Как мимолетны были все эти увлечения сердца, и если подумать, то в этой мимолетности виноват я сам. Чувство мое никогда не было достаточно сильным, оно давало осечку. Оно быстро воспламенялось при встрече с незнакомцем, но не в состоянии было сохранить верность. А у Владимира и голос, и взгляд как у дорогой маменьки. Он напоминает мне и Сашу, и брата Модеста, когда он был молод и хорош собой. Нас связывает очень близкое родство».