Серые утки и Марьюшка-краса рассмешили и Боба, и Петра Ильича. Петр Ильич в верблюжьем халате, склонившись над розовым кустом, затянул своим низким голосом балладу:
— Еще пара таких мелодий, и у нас получится русская народная опера в стиле «Могучей кучки», — смеялся Владимир. Тут на террасе появился Алексей и позвал обоих господ, младшего и старшего, на завтрак.
Петр Ильич похлопал племянника по плечу:
— Ну Владимир Красно Солнышко, поди! Да за завтраком силенок не щади! — И рука об руку они через сад, через усыпанную гравием площадку направились в дом.
После завтрака Боб с толстыми книгами устроился на садовой скамье. Пьер работал в музыкальной комнате. Это стало для него почти обрядом: во Фроловском ни один день не должен был пройти бесплодно — даже сегодня, в последний день с Бобом, о чем он, между прочим, запретил себе думать, он намеревался работать. Петр Ильич искал забвения в партитуре «Пиковой дамы». Но удалось ли ему забыться? У рояля он высидеть не смог, встал, прошелся по комнате, остановился у окна. За окном он увидел своего Владимира на грубо сколоченной скамье в прозрачной, дрожащей от ветра тени кустарника. Юноша подтянул левое колено к подбородку, упираясь каблуком сандалии в край скамьи, охватив рукой голень. В правой руке он держал книгу. На высоком, гладком лбу его играли отблески солнечного света, а веки и мягкие очертания овала его склоненного лица были в тени.
Петр Ильич из окна рассматривал устроившегося на садовой скамье Владимира, своего родного и такого близкого Боба. Какими будут дни, не разделенные с тобой? День без тебя — это грех…
Ровно в час подали обед — дни во Фроловском были точно расписаны. Петр Ильич попросил повариху, толстую немку, приготовить любимые блюда Владимира. Алексей торжественно подавал их: рыбу в белом соусе с грибами и блинчики по австрийскому рецепту. Как юноша, так и его стареющий дядюшка отличались отменным аппетитом. Столовая, служившая также гостиной и прихожей, была вместительной и просторной, окно было распахнуто, и из сада доносился цветочный аромат. Владимир снял сюртук, и в разрезе открытой рубахи видна была его шея.
— Ты извини, что я в таком небрежном виде, — благовоспитанно обратился он к дядюшке, — но я так рад, что теперь лето…
— Я тоже рад лету, — ответил Петр Ильич.
На протяжении всего обеда Владимир говорил о солнце и о том, как он счастлив, что солнце такое жаркое.
— Я так мерз, — говорил он. — Я всю зиму кашлял, а зима была такая длинная. Это просто чудесно, что теперь по-настоящему тепло.
После обеда настало время большой прогулки. Когда Петр Ильич был во Фроловском один, он обычно брал с собой листки бумаги, которые распихивал по карманам. На ходу он делал заметки, записывал музыкальную строфу или набросок письма. «Завтра мне опять придется брать с собой бумагу», — подумал он. Но сегодня с ним еще был Боб.
Пейзаж во Фроловском не отличался особым разнообразием, местность была плоской, можно сказать, скучной. Но Петр Ильич любил простор полей, любил редкие группы березок и маленькие темные пруды на окраине леса.
— Жаль только, что они и здесь уже начинают безжалостно вырубать лес, — говорил он. — В итоге все будет как в Майданове: они испоганят природу и меня выживут.
С подобных жалоб, рождающихся при виде редеющего леса, начиналась почти каждая прогулка. И сегодня Петр Ильич затронул эту тему, но скорее бегло, из чувства долга и для поддержания беседы.