В этом беспокойном, возбужденном сознании смешались старославянские представления с идеалами якобинцев, восторженный патриотизм смешался с интернационализмом, энтузиазм которого в основном принадлежал Франции. Его материализм, порожденный поверхностным чтением Маркса и Дарвина, страдал излишней склонностью к лирике, как и вся его спутанная, построенная на недопонятых терминах и пламенных чувствах болтовня. Юноша верил в то, что говорил, но это не мешало ему тут же забыть сказанное. Были дни и недели, когда он вместе с безобидными приятелями полностью предавался развлечениям и мелким удовольствиям повседневной жизни, совсем не думая об общественном строе и его будущем. Но были и часы, когда тоска лишала его последних надежд на более иль менее положительное решение индийского вопроса. Тогда тоскующему сердцу его казалось, что проклятие жизни может быть отвращено только ценой самой жизни, а никак не улучшением общественного строя. Тогда перед ним вставал вопрос: как жить после подобного открытия? «Почему мы делаем такие открытия и почему мы так сильно их переживаем? Наверное, новое поколение сильных людей, которому предстоит строить будущее, не будет этого осознавать и переживать. Но я принадлежу к проклятому классу и к потерянному поколению».
Однако и такие настроения быстро проходили. Они были так же мимолетны, как и порывы легкомыслия или бунтарства. Молодое сердце было открыто для всякого рода воздействий, оно откликалось на луч света, порыв ветра, звуки и запахи, поэтому настроение его утром было одним, днем уже совсем другим, а к вечеру оно снова менялось. При этом чувства его всегда были сиюминутными, глубокими и совершенно искренними.
Петр Ильич любил наблюдать эти переливы чувств, стремительный переход от возмущения к нежности, от нежности к тоске, от тоски к легкомыслию, как наблюдают игру красок на поверхности озера, над которым солнечный свет то и дело затмевают облака. Ему казались трогательными внутренние порывы юности, всплески чувств, беспечная радость и искренняя печаль, которым он был свидетелем, хотя тематика, занимавшая юношу, была ему чужда и даже в какой-то мере безразлична.
Петр Ильич наивно верил в «прогресс» как в вещь необходимую и важную, доверяя его другим и не особо им интересуясь. Когда Владимир заводил речь о деспотизме, о страшной несправедливости, Петр Ильич застенчиво возражал:
— Но ведь мы не в Средние века живем! Ни инквизиции, ни крепостного права уже не существует… — на что Владимир только смеялся:
— Ты не знаешь методов работы нашей тайной полиции, они ничуть не лучше инквизиции. И неизвестно, насколько беднота в наше время живет лучше рабов и крепостных!
— Разумеется, в жизни не обходится без зла, — задумчиво признавал Петр Ильич. — Мне так бесконечно жаль всех бедствующих, у меня просто сердце щемит при мысли о них. Царь должен знать о таких вещах, а я уверен, что они до его сведения не доходят. Царь так недосягаем, так высоко парит над всем происходящим, что стенания бедствующих до него не доносятся. Его нужно срочно осведомить!
Он из хитрости притворялся еще более наивным и неосведомленным, чем был на самом деле, тем самым провоцируя бурную реакцию юного племянника. И реакция эта не заставляла себя долго ждать: на лице Боба появлялась насмешливая гримаса, и тон его становился чуть ли не надменным.
— Царь! — Он со свистом хлестнул прутом воздух. — Да он же самый большой негодяй!
— Он, наверное, никому не доверяет, — говорил Петр Ильич. — Разве у него на это нет причин? Ты сам подумай: нигилисты убили его предшественника, и это несомненно был большой грех, поскольку именно в этот день Александр II намеревался ввести в стране новое законодательство. Те же самые нигилисты пытались взорвать динамитом Зимний дворец — представь себе, весь прекрасный Зимний дворец!
— Жаль, что не взорвали, — сухо ответил Владимир. Потом улыбка обнажила его красивые зубы. — Да и чего стоило это так называемое новое законодательство Александра II… Но даже и на это Александр III не сподобился. Тираны никогда добровольно не уступают своей власти, никогда! Ах, пусть Александр III последует за своим предшественником, — воскликнул Владимир, сверкая глазами, и выражение лица его было зловещим. — По его вине уже пролито достаточно крови, и достаточно злодеяний совершено от его имени. Он должен быть наказан, этого требуют логика и историческая справедливость!
Чтобы еще больше разгорячить юношу и насладиться зрелищем крайнего его возбуждения, Петр Ильич с дружеским цинизмом заметил: