Удары, которые Он мне наносит, очень болезненны. Положив моему духовному родству такой банальный и недобрый конец, Он глубоко меня унизил. Но я не хочу этому удивляться и тем более возмущаться. За всем этим должен быть скрыт особый, несомненно глубокий смысл, которого мне пока не понять. Я ощущаю это в глубине своего разбитого сердца, которое с каждым нанесенным ему ударом становится все чувствительнее: меня хотят сломать, меня хотят к чему-то подготовить — но к чему же, к чему? К какому последнему испытанию, о Недосягаемый? К какому последнему приключению, о Таинственный?»
Глава восьмая
Прекрасный и любимый город Тифлис на реке Куре торжественно принимал дорогого гостя, композитора Чайковского. До этого Петру Ильичу всего один раз в жизни оказывали такой почетный прием. В Тифлисе его принимали столь же искренне восторженно, как и во время его первого пребывания в Праге. Тогда его чествовал славянский народ, считавший себя угнетенным и захваченный энтузиазмом протеста. Он чествовал русского композитора как представителя великой родственной державы. А сегодня кавказская столица, столица Грузии, по-восточному обворожительные улочки которой он любил не меньше парижских бульваров, дарила ему то долгожданное признание, которого он никогда не видел ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге.
Большой концерт произведений Чайковского 20 октября 1890 года, организованный тифлисским отделением Российского музыкального общества, завершился бурными овациями в адрес композитора. После концерта в Доме артиста был банкет, столы ломились от изобилия угощений, все много ели, пили и говорили. Красивым речам и тостам не было конца. Не успевал один оратор сесть, как тут же поднимался с места следующий и, слегка покачиваясь, немного заплетающимся языком восхвалял талант, доброту и благородство дорогого брата Петра Ильича. Банкет удался на славу, пировали до самого утра. Молодежь украсила седую голову Петра Ильича венком из живых цветов. Над побагровевшим лбом его красовалась огромная роза. Его фрачная бабочка развязалась, пуговица на накрахмаленной манишке расстегнулась, с длинной сигареты, торчащей изо рта, на шелковые лацканы фрака падал пепел. Так он восседал в увешанном гирляндами цветов кресле в окружении шумной, поющей и веселящейся толпы, немного разомлевший, немного смущенный и немного растерянный от собственного успеха.
В то время как какой-то восточный господин в своей запутанной речи восхвалял великого композитора, сам Петр Ильич с трудом пытался собраться с мыслями. «Все, конечно, очень лестно, — размышлял он, — но, к сожалению, у меня от этого голова разболелась. Как же мне завтра будет плохо! Нужно соды принять, как только приеду домой. Это же безумие, так много пить! Вот бы видела меня сейчас моя неверная подруга. Именно теперь, когда она меня так подло предала, меня чествуют с цветами, венками, похвальными речами и тостами. Как в сказке „Тысячи и одной ночи“. За что мне такая слава и такое роскошное чествование? За то, что я умею превращать свои страдания и унижения в музыку. Да, Надежда, этой тайной я владею, в этом я знаю толк, я могу превратить в музыку абсолютно все. Это простая алхимия, своего рода фокус, это совсем не сложно и очень забавно. И все те неприятности, которые ты мне причинила, я тоже превращу в мелодии, и ты еще услышишь, как прелестно они зазвучат! Они принесут мне новую славу, меня снова одарят венками и будут чествовать как великого композитора. Мне ничто и никто в жизни не угрожает, потому что я владею этой тайной… Но сейчас я себя как-то не очень хорошо чувствую. Наверное, я выгляжу нелепо с венком на голове, и фрак у меня весь в пятнах от вина и пепла… Очень липкая смесь…»
Несколько дней спустя композитора на вокзале провожала многочисленная, очень оживленная и растроганная по случаю расставания толпа. На перроне собрались представители музыкальных обществ, дирижеры и солисты, студенты консерватории и журналисты, агенты, поклонницы и просто любопытные зеваки, случайно присоединившиеся к провожающим, поскольку не могли пройти мимо скопления народа. Петр Ильич стоял у открытого окна купе и прощался.