— Всего вам хорошего, друзья мои! — говорил он своим мягким голосом, как обычно, когда стремился добиться расположения окружающих. — Вы были ко мне очень добры, и я этого никогда не забуду. — В ответ последовало ликование, слезы, восторженные возгласы.
— Счастливого пути, Петр Ильич! И пусть вы напишете еще много прекрасных произведений! Вспоминайте о нас иногда, дорогой брат Чайковский! — На перроне царила очень взволнованная атмосфера.
Петр Ильич в серой дорожной шапке, с сигаретой во рту, задумчиво вглядывался в незнакомые лица. Мягкий взгляд его синих глаз остановился на упрямом и замкнутом лице очень смуглого юноши экзотического вида. «Кто бы это мог быть? — подумал он, в то время как прощальные возгласы и пожелания доносились до него снизу, как шум прибоя. — Может быть, это многообещающий молодой композитор, для которого я представляю собой нечто вроде кумира, и он знает наизусть каждый написанный мной звук, и любит каждое мое произведение?» Увы, смуглый юноша с упрямым взглядом относился к тем самым зевакам, которые не могут пройти мимо ни одного сборища. Он понятия не имел о том, кто этот седобородый господин в окне вагона и почему его так шумно провожают.
— Всего хорошего, друзья мои! — еще раз повторил Петр Ильич, глядя на юношу восточного вида.
Поезд тронулся. Петр Ильич простер руки в патетическом прощальном жесте. Дамы на перроне впали в истерику. Две студентки консерватории пронзительно кричали. Одна из них разорвала тонкий носовой платок на мелкие кусочки и с искаженным страданием лицом бросала их в воздух. Несколько человек побежали за поездом, как будто не могли расстаться со своим драгоценным гостем. Их прыти хватило метров на сто, потом и они остались позади. Вереница чужих лиц исчезла из виду, от них уже не осталось и следа, и трогательная сцена прощания с Тифлисом ускользнула в прошлое, из которого она иногда будет возвращаться, но уже преображенная в тонкую и прочную материю воспоминаний.
Петр Ильич, совершенно обессилевший, уединился в своем купе.
Он ехал в Киев. Он хотел навестить больную сестру Сашу в Каменке, по крайней мере это было официальным поводом его приезда. А каков был истинный повод этой поездки? Месяцы, проведенные вдали от Владимира, были невыносимыми. Петр Ильич намеревался забрать с собой в Москву и Санкт-Петербург юного Боба, уже ставшего студентом.
Путь до Киева был долгим. У Петра Ильича было достаточно времени, чтобы выпить несметное количество французского коньяка, выкурить двадцать сигарет с длинным мундштуком, прочитать несколько рассказов очень талантливого молодого русского писателя Чехова, а также два детектива; сделать первые наброски музыки к «Гамлету» (которую он пообещал актеру Люсьену Гюитри для его бенефиса и над которой ему очень не хотелось работать); мрачно поразмышлять о том, что секстет, последнее его произведение, не удался и свидетельствует о том, что он исписался, то есть о приближении «творческой импотенции»; что Надежда фон Мекк повела себя странно и подло; что все агенты хотят его одурачить; что правая рука у него разболелась и он, наверное, никогда больше не сможет дирижировать; что нужно бы все концерты, назначенные берлинским музыкальным администратором Вольфом в Майнце, во Франкфурте-на-Майне и в Будапеште, отменить, больше никуда не ездить, а поселиться на природе во Фроловском с Бобом, верным слугой Алексеем и щенятами.
Ах, в этом крохотном купе мягкого вагона сидишь, как в тюремной камере, наедине со всеми своими страхами и печалями, с бесконечными сигаретами и бесконечной бутылкой коньяка! Как же он был счастлив, когда наконец, проведя в пути так много времени, он между холмами разглядел приближающиеся позолоченные купола великого града Киева. В Киев всегда въезжаешь под звон колоколов, и это так торжественно и трогательно. А еще торжественнее и трогательнее мысль о предстоящей встрече с Владимиром, любимым племянником, умницей и очень близким и родным человеком.
Но его ожидало первое разочарование. За знаменитым дядюшкой в Киев приехал не Боб, а его брат, старший сын четы Давыдовых, молодой человек крепкого сложения с густыми усами.
— А где Боб? — спросил Петр Ильич, беспомощно оглядываясь по сторонам, не в состоянии скрыть своего разочарования.
— Мама сегодня Володю от себя не отпускает, — объяснил коренастый молодой человек. Он был одет в высокие сапоги, бриджи и кожаную тужурку. Петру Ильичу он напомнил управляющего усадьбой. — Маме очень нездоровится, ей нужен Володин уход. Вам придется довольствоваться мной, дядя Петя. — Петру Ильичу показалось, что племянник сказал это со злорадной и наглой ухмылкой.