— Никто не собирается его у тебя забирать, — повторил Петр Ильич, тяжело дыша.
— Сегодня я могу даже его отпустить, — повторила сестра с мягким упорством. — Вот как далеко я зашла, вот чего я достигла.
Потом она замолчала. Губы ее сжались, и на лице снова появилось выражение полной отчужденности. Петр остановился у ее постели.
— Я его не обижу! — вдруг пообещал он и склонил голову. Ему показалось, что она насмешливо улыбнулась.
— Как бы он тебя не обидел! — произнесла она сочувственно, но не без иронии. Так она разговаривала с ним раньше, давным-давно, когда он жаловался ей на Апухтина или на кого-то другого. — Ты только не забывай, — добавила она, — он молод, а мы с тобой старики.
Она снова замолчала. Да и старику-брату больше нечего было сказать.
— А теперь ступай, дорогой мой! — сказала она после долгого молчания. — Ты же хочешь поздороваться с мальчиком. Да и я устала.
Обрамленное подушками лицо снова показалось ему чужим. Он склонился к ее бледной и худой руке.
— Прости, если я тебя утомил! — тихо извинился он.
В ответ она только надменно приопустила веки. Он медленно направился к двери.
В крохотной комнатке, прилегающей к комнате больной, на узеньком стульчике в полном одиночестве сидел Владимир. Он встал, когда Петр Ильич стал осторожно закрывать за собой дверь в комнату больной. Пьер подошел к Бобу и обнял его.
— Как тебе мама? — спросил юноша. — Как она сегодня себя чувствует?
— Я долго разговаривал с твоей матушкой, — ответил Петр Ильич, положив тяжелую руку на темную, кучерявую голову Владимира. — Мы и о тебе говорили.
— Мне к ней зайти? — торопливо спросил Владимир.
— Нет. Она хочет побыть одна.
— Хорошо бы, если бы она поспала, — ответил заботливый Владимир.
— Она не возражает, если я заберу тебя в Петербург, — сказал Петр Ильич.
Владимир широко раскрыл свои красивые, золотистые глаза.
— В Петербург… — повторил он, глубоко вздохнув. Что же представилось его юному воображению? Почему заблестели в тусклом свете его широко раскрытые глаза? Жизнь у знаменитого дядюшки, музыка, красивые женщины, политическая борьба, дискуссии, развлечения, роскошь, столица со всеми ее прелестями, приключения, уже пережитые им в мечтах и фантазиях. — Так я теперь смогу по-настоящему тебя сопровождать… — произнес он с блаженной улыбкой.
Юный Владимир вместе со своим знаменитым дядюшкой покинул усадьбу в Каменке под Киевом, где его несчастная мать, неподвижная и упрямо страдающая, завершала свой немой диалог со строгим Всевышним. Владимир провел зиму в Петербурге, сопровождая композитора в Москву и во Фроловское. Теперь он на самом деле принимал участие в его жизни. Городская жизнь в своей увлекательной реальности, разделенная с обожаемым и восхитительным Петром Ильичом, по своей насыщенности нисколько не уступала той, которую он создал в своем воображении в долгие часы мечтаний. Вся зима была для него сплошным праздником, чудесным, хотя и утомительным приключением. С одинаковым рвением, свойственным молодости, он с головой окунулся как в развлечения, так и в политику. Ночные клубы, где пьяные офицеры разбивают о стену бутылки шампанского, а французские шансоньетки задирают ноги, привлекали его не меньше, чем тайные политические сходки, в которых он не без опасений и к собственному изумлению принимал активное участие.
Юноша постоянно находился во взбудораженном состоянии — от оживленных дискуссий с товарищами на всевозможные темы, от музыки, услышанной на оперных вечерах и концертах, от общения с Петром Ильичом, от женских фигур, жестов и духов. Зима пролетела, как прекрасный сон. Каждый день был до предела заполнен впечатлениями, событиями, сюрпризами, большими и маленькими радостями. А какой бесконечно длинной казалась зима в Каменке! Теперь дни были более насыщенными, недели и месяцы сменяли друг друга в ускоренном темпе. Уже наступил март 1891 года.
Петр Ильич некоторое время пробыл во Фроловском один, что было редким исключением. У него было много работы: нужно было сделать наброски к балету и одноактной опере, которые заказал ему директор Императорского оперного театра. Теперь он собирался всего на пару дней заехать в Санкт-Петербург, потом через Берлин добраться до Парижа, чтобы из Ле-Авра морским путем отправиться в Америку. После долгих споров и продолжительной переписки он все-таки решил дать свое согласие на гастроли в Америке.
— Это будет ужасно. Американцы просто хотят надо мной посмеяться. Это какое-то недоразумение, что они вообще меня пригласили, да еще такие крупные деньги предлагают. Они думают, что я представляю новейшую русскую музыку. Все дело в том, что господа в Нью-Йорке не читали мудрых статей Цезаря Кюи, а следовательно, не знают, что никакой я не подлинный славянин, а помесь парижского сочинителя балетов, немецкого меланхолика и дикого азиата… Но мне деньги нужны, — объяснял он, хрипло посмеиваясь.