Характерно, что это безобразие не всегда было только для «внутреннего употребления», в своем кругу. Не успев войти хоть в какую-то силу, сразу после переворота Медведихи, Петр начал изо всех сил демонстрировать нравы Всепьянейшего собора и даже заставлял окружающих принимать в нем участие.
Уже в 1690–1691 годах на святках члены собора ездили Христа славить по всей Москве. Компания человек в 200 на нескольких десятках саней, в которые запряжены свиньи, собаки, козлы, быки, ездила из дома в дом, с вечера и до утра. На передних санях — любимый учитель Петра, Никита Зотов (между прочим, в слове «любимый» я не заложил ни одной капли иронии — Петр и правда его очень любил), в усмерть пьяный «князь-папа», размахивая жезлом и в жестяной митре на голове. За ним ехали одетые в шляпы из лыка, в кулях мочальных, в разноцветных кафтанах, украшенных кошачьими лапками и беличьими хвостами, в соломенных сапогах и так далее.
Компания вламывалась в дома и везде требовала вина и водки, разбредалась по дому в поисках еды, выпивки и «приключений» разного рода: обрывали юбки прислуге, а то и дочерям хозяина, выпивали все, что находили. В общем, вели себя по старой армейской поговорке: «пить все, что горит, вступать в интимные отношения со всем, что шевелится».
Поили и хозяина и, «напоив до изумления», глумились над ним, как хотели. В этом месте своего «Петра Первого» Алексей Толстой не отступает от истины, рассказывая, как боярина Буйносова сажали «голым гузном в лукошко с яйцами», а «князю… забили в задний проход свечу и пели вокруг нее ирмосы (религиозные песнопения. — А.Б.). Одним словом, «святочная забава в этом году была такая трудная, что некоторые приуготовлялись к ней, словно бы к смерти» [22].
Поскольку все знали — в числе «шутников» и сам Петр, сопротивляющихся не было.
На первой же неделе Великого поста «Его Всешутейшество» устраивал покаянную процессию: выезжал в санях, запряженных свиньями или собаками, верхом на козлах или быках, в вывороченных наизнанку шубах. Если на святках полагалось подносить им водки и платить за «славление», то теперь полагалось подносить водки за то, что каются, «на покаяние».
Если «потешные баталии» незаметно исчезли из жизни царя, то Всешутейный собор до конца жизни оставался его любимой игрушкой. И даже вне «заседаний» собора элементы этого развлечения возникали на каждом шагу.
На Масленице в 1699 году после пышного придворного обеда, в присутствии и при участии сотен людей, царь устроил не что-нибудь, а «служение Бахусу». «Князь-папа» Никита Зотов «благословлял» трубками преклонявших колена гостей. Благословив последнего, заставив всех, включая дам, выпить по большому бокалу сивухи и напившись сам, Зотов пустился в пляс, размахивая «пастырским» посохом.
Только один из гостей, присутствовавших на обеде, французский посол, не выдержал этого маразма и ушел, сославшись на то, что в его отечестве таких Всешутейных соборов нет и он к тому не привык.
В январе 1694 года царского шута Якова Тургенева женили на «дьячьей жене» (так в источниках)! Хочется верить, что речь идет все-таки про дьячью вдову, но, зная Петра, вполне допускаю — могли повенчать с шутом и жену при живом муже.
Праздновали свадьбу, венчая Тургеневых дважды — в настоящей церкви, и водя молодых вокруг винной бочки на соборе, неся несусветную похабщину и надираясь до посинения. И ходили процессиями по Москве, ехали за каретой молодых на козлах, быках, на свиньях… Впрочем, эту всю мерзкую экзотику читатель уже знает по святочным «забавам».
Эта свадебная компания тоже не оставила москвичей в покое: Яков Тургенев ездил в гости к купцам, а к боярам и служилым людям — сам царь.
Взрослый Петр на четвертом и на пятом десятке резвился порой точно так же. В программу празднования Ништадтского мира в 1721 году (Петру — 49 лет, ему осталось жить всего 4 года) он включил непристойнейшую свадьбу нового «князь-папы», старика Бутурлина, с вдовой прежнего «князь-папы», помершего Никиты Зотова. В торжественно-шутовской обстановке молодых обвенчали в Троицком соборе, причем роль Евангелия играл ящик с водкой, форматом похожий на священную книгу, а шуты грубо передразнивали каждое слово и каждое движение священника.
Иноземцы иногда придумывали просто замечательные в своей наивности оправдания поведению Петра. Мол, он хотел показать московитам, как непривлекательно пьянство, и одновременно хотел соединить презрение к пьянству и распутству с отвращением к предрассудкам московского православия. Историки, более близкие к нашему времени, находили смысл в царских безобразиях — ведь к временам Петра православие закоснело в чисто формальном подходе к вере. Надо было показать народу мерзость этого закостенения, и для того как раз служила пакостная пародия Всешутейного собора…