Но, в конце концов, можно было сидеть за столом и вообще ничего не говорить, а только улыбаться и всем своим видом изображать, как изливается на окружающих «монаршая милость». Но в том–то и дело — и вести себя за столом… вообще вести себя в обществе Петр тоже совершенно не умел. Не умел самых элементарных вещей, обязательных для воспитанного человека той поры. Не умел подать стул и не умел сам красиво сесть или принять от слуги тарелку; не умел пользоваться салфеткой, ножом и вилкой.
В 1697 году, отправляясь в Европу вместе с «Великим посольством» под именем Петра Михайлова, Петр встретился в местечке Коппенбург с двумя знатными дамами: курфюрстиной бранденбургской Софией Шарлоттой и её матерью, курфюрстиной ганноверской, Софией. Встреча произошла по инициативе дам, которые потом записали свои впечатления в дневники: курфюрстинам очень уж хотели видеть Петра, «царя варваров». По словам Софии Шарлотты, Петр в первые минуты встречи все закрывал лицо руками и бормотал:
«Я не могу говорить…»
Но гораздо более сильное впечатление на курфюрстину произвело другое:
«Видно также, что его не научили есть опрятно, но мне понравилась его естественность и непринужденность».
Курфюрстины, к сожалению, стали судить по Петру обо всей России и всех русских, заложив тем самым отвратительную традицию видеть в нас забавных дикарей, своего рода «белых папуасов», и сочли Петра «очаровательно диким». Но ведь то курфюрстины, жаждущие экзотики, а то Голицыны и Долгорукие. Своих–то не обманешь, и «очаровательным дикарем, естественным и непринужденным» ты в их обществе никак не прослывешь.
Тем более Петр совершенно не способен был поддерживать светскую беседу. Для этого он попросту недостаточно хорошо знал и русский, и другие языки и совсем не знал литературы, истории, культуры, архитектуры… вообще всего, что называется таким неопределенным словом — культура.
Кроме того, Петр абсолютно не умел учитывать личности собеседника, хоть в какой–то степени применяться к нему, говорить о том, что может быть интересно этому собеседнику. Тем же курфюрстинам он рассказывал о том, как собственноручно пытал стрельцов, а одному католическому священнику — про то, как казаки вешают и сажают на кол ксендзов.
Конечно, все это связано с воспитанием в кругу «самого низкого и убогого шляхества», нет слов! Но возникает естественнейший вопрос — а почему сам Петр не изменил такого положения вещей? В конце концов, не такая это великая тягота — научиться вести себя в обществе, почитать книги, пообщаться со знающими людьми… Ломоносов, в 20 лет попавший в Славяногреко–латинскую академию, тоже был и груб, и дик… первые годы, а кое в чём и только лишь первые месяцы. Не он первый, не он последний.
Великолепный есть диалог у Тургенева:
— Понимаешь, меня вывихнули с детства…
— Понимаю. Но тебе уже 35… Поди да ввихни себя обратно!
Действительно. Почему же Петр ни в 35, ни в 45 лет так и не «ввихнул себя обратно»? Почему он не воспитал себя сам, не привлек нужных для этого людей? Почему он до конца своих дней ел руками, громко чавкал и орал, указывал и тыкал пальцами, напивался до скотского состояния, чесал голову и пукал за столом, пугал и оскорблял собеседников?
А вот почему…
ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
О серьезном нервно–психическом заболевании Петра говорят все историки, изучавшие эпоху. Одни говорят об этом заболевании сочувственно, другие — не очень. Связывают это заболевание с очень разными событиями в его жизни, но сам по себе диагноз особых сомнений не вызывает. Позволю себе привести обширную цитату из книги американца Мэсси, который вообще–то воспринимает Петра крайне восторженно и пишет все это вовсе не для того, чтобы его как–то унизить:
«…молодой царь начал страдать досадным, нередко заставлявшим его испытывать мучительные унижения недугом. Когда Петр возбуждался или напряжение его бурной жизни становилось чрезмерным, лицо его начинало непроизвольно дергаться. Степень тяжести этого расстройства, обычно затрагивавшего левую половину лица, могла колебаться: иногда это был небольшой лицевой тик, длившийся минуту или две, а иногда — настоящие судороги, которые начинались с сокращения мышц левой стороны шеи, после чего спазм охватывал всю левую половину лица, а глаза закатывались так, что виднелись одни белки. При наиболее тяжелых, яростных приступах затрагивалась и левая рука — она переставала слушаться и непроизвольно дергалась; кончался такой приступ лишь тогда, когда Петр терял сознание.