— Ты что, бродяга, — кормить здесь расположился?..
Но тут конюха окликнули, слава богу, а то бы целым Ивашке не выпутаться… Сено он убрал, лошадь опять взнуздал. В это время малиново на дворцовой вышке ударили в колокола. Засуетились холопы, — одни повскакали верхами на выносных коней, другие прыгнули на запятки, зверовидные задастые кучера расправили вожжи… На лестнице на каждой ступени стали стольники, сдвинув шапки искривя. Из дворца повалили поезжане: отроки с иконами, юноши с пустыми блюдами, — дорогие шапки, зеленые, парчовые, алобархатные кафтаны и шубы загорелись на снегу под осыпанными инеем плакучими березами. Понимая приличие, Бровкин стал креститься. Вышли бояре… Среди них — женщина во многих шубах, одна дороже другой… Под рогастой кикой брови ее густо набелены — белые, веки — сизые — расписаны до висков, щеки кругло, клюквенно нарумянены… Лицо как блин… В руке — ветка рябины. Красивая, веселая, видно — хмельная… Ее вели с крыльца под руки. Дворовые девки, пробегая мимо Ивашки, говорили:
— Сваха, гляди-ка, — мамыньки.
— Сенник приезжала убирать…
— Постель стелить молодым…
Гикнули конюха, воздух запел от бубенцов, завизжали полозья, посыпался иней с берез, — поезд потянулся через равнину к сизым дымам Москвы. Ивашка глядел, разинув рот. Его сурово окликнули:
— Очнись, разиня…
Перед ним стоял Василий Волков. Как и подобает господину, — брови гневно сдвинуты, глаза строгие, пронизывающие…
— Чего привез?
Ивашка поклонился в снег и, вынув из-за пазухи письмо от управителя, подал. Василий Волков отставил ногу, наморщась, стал читать: «Милостивый господин пресветлый государь, посылаем тебе столовый для твоей милости запас. Прости для бога, что против прежнего года недобрано: гусей битых менее, а индюков и вовсе нет… Народишко в твоей милости деревеньке совсем оскудел, пять душ в бегах ныне, уж и не знаем, как перед тобой отвечать… А иные сами едва с голоду живы, хлеба чуть до покрова хватило, едят лебеду. По сей причине недобор приключился».
Василий Волков кинулся к телеге: «Покажи!» — Ивашка расшпилил воз, трясясь от страху… Гуси тощие, куры синие, мука в комках…
— Ты чего привез? Ты чего мне привез, пес паршивый! — неистово закричал Волков. — Воруете! Заворовались! — Дернул из воза кнут и начал стегать Ивашку. Тот стоял без шапки, не уклонялся, только моргал. Хитрый был мужик, — понял: пронесло беду, пускай постегает, через полушубок не больно…
Кнут переломился в черенке. Волков, разгораясь, схватил Ивашку за волосы. В это время от дворца быстро подбегали двое в военных кафтанах. Ивашка подумал: «На подмогу ему, ну — пропал…» Передний, — что пониже ростом, — вдруг налетел на Волкова, ударил его в бок… Господин едва не упал, выпустив Ивашкины волосы. Другой, что повыше, — синеглазый, с длинным лицом, громко засмеялся… И все трое начали спорить, лаяться… Ивашка испугался не на шутку, опять стал на колени… Волков шумел:
— Не потерплю бесчестья! Оба мои холопы! Прикажу бить их без пощады… Мне царь — не указка…
Тогда синеглазый, прищурясь, перебил его:
— Постой, постой, — повтори-ка… Тебе царь — не указка? Алеша, слышал противные слова? (Ивашке.) Слышал ты?
— Постой, Александр Данилыч… — Гнев сразу слетел с Васьки Волкова. — В беспамятстве я проговорил слова, ей-ей в беспамятстве… Ведь мой же холоп меня же чуть не до смерти…
— Пойдем к Петру Алексеевичу, там разберемся…
Алексашка зашагал к дворцу, Волков — за ним, — на полпути стал хватать за рукав. Третий не пошел за ними, остался около воза и тихо сказал Ивашке:
— Батя, ведь это я… Не узнал? Я — Алеша…
Совсем заробел Ивашка. Покосился. Стоит чистый юноша, в дорогом сукне, ясных пуговицах, накладные волосы до плеч, на боку — палаш. Все может быть и Алеша… Что тут будешь делать? Ивашка отвечал двусмысленно:
— Конечно, как нам не признать… Дело отецкое…
— Здравствуй, батя.
— Здравствуй, честный отрок…
— Что дома-то у нас?
— Слава богу.
— Живете-то как?
— Слава богу…
— Батя, не узнаешь ты меня…
— Все может быть…
Ивашка, видя, что битья и страданья больше не будет, надел шапку, подобрал сломанный кнут, сердито начал зашпиливать раскрытый воз. Отрок не уходил, не отвязывался. А может, и в самом деле это пропавший Алешка? Да что из того, — высоко, значит, птица поднялась. С большого ли ума признавать-то его — приличнее и не признавать… Все же глаз у Ивашки хитро стал щуриться.