Взаимная изоляция разрозненных марксистских кружков Петербурга и Москвы, обрекая идейные круги на формирование собственных центров легальной концентрации (в Петербурге — Комитет Грамотности, Вольное Экономическое Общество, отдельные издания вокруг фигуры С.; в Москве — марксистское издательство супругов Н. В. Водовозова (1870–1896) и М. И. Водовозовой (Токмаковой, 1869–1954), Московское психологическое общество13, издававшее журнал «Вопросы философии и психологии», Московское юридическое общество, вокруг фигуры его действительного члена С. Н. Булгакова) была велика. И преодолевалась она и интегрировались кружки прежде всего лишь через немногочисленные «шлюзы» партийного и литературного общения вокруг личных связей Н. В. Водовозова, Г. Б. и Л. Б. Красиных (они были равно близки и с кругом Водовозовых, и с кругом Булгакова — хотя бы просто потому, что Н. В. Водовозов и Булгаков были женаты на революционно активных родных сёстрах М. И. и Е. И. Токмаковых14. С ростом присутствия С. в печати интеграция кружковых столиц ускорилась: «Для борьбы с марксистами народники в эту зиму [1893–1894 года] вызывали из Питера свою тяжёлую артиллерию; так на Рождество 1893 года в Москву приезжал и читал реферат В. В., но вслед за ним приехал в то время лидер марксизма, П. Струве» и «с большим успехом противостоял народничеству»[63].
Близкий свидетель юношеской общественной карьеры С. вспоминал вполне нелицеприятно:
«Собственные мысли составляли один из основных интересов его жизни. (…) Поэтому я не помню его ведущим нескончаемые споры, столь обычные для русской интеллигенции. (…) Эта привычка не спорить, а „вещать“ даже раздражала людей, желающих обменяться с ним мнением. (…) Было ещё одно свойство у П. Б. Струве, мешавшее его успехам на политическим поприще: он был духовно слишком аристократичен и честен. (…) Он никогда не искал поклонения толпы и, отстаивая свои убеждения, постоянно шёл против течения». И потому кумиром молодёжи С. стал «неожиданно для себя»[64]. Наибольший успех публичной марксистской пропаганде создавали легальные студенческие праздники в дни основания университетов, собиравшие в университетских столовых по 500 человек и более, с речами перед которыми выступали известные публичные фигуры — для организаторов таких мероприятий их известность была принципиальным условием для их приглашения в аудиторию. Знаменитый социолог, историк и публицист, в середине 1890-х гг. активно выступивший против русского марксизма (под именем «экономического материализма») с точки зрения рядовой научной критики, но отвергнутый общественными симпатиями, Н. И. Кареев писал:
«В университетские годовщины, 8 февраля (для Санкт-Петербургского университета — М. К.), я был в числе сравнительно немногих, в том числе и писателей, приглашавшихся на „чаепития“, которые происходили в кухмистерских и сопровождались речами на высокие темы (…) Дружное настроение прогрессивного студенчества во второй половине девяностых годов было нарушено спором между „марксистами“ и „народниками“, На чаепитиях происходила иногда полемика, и раздавались шиканье и свистки. Однажды приглашённый говорить, я произнёс речь на ту тему, что неужели хоть раз в год, на празднике науки, студенты не могут забыть свои теоретические разногласия. Речь была принята хорошо, но в то время, когда я ещё только подходил к столу, какая-то сидевшая за ним девица с крайней ненавистью во взоре уже заранее на меня шипела (я считался за народника, хотя сам себя таким не называл). Особенно же студенческая аудитория делилась на два лагеря, попеременно аплодировавших и свистевших на заседаниях Исторического общества, где П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский были просто идолами одной части слушателей, а их оппоненты пользовались сочувствием другой. Разделение это приняло такой характер, что один наивный первокурсник сказал мне после такого бурного заседания, что не знает, кем ему быть, марксистом или народником, а быть тем и другим студенту-де нельзя… Нужно прибавить, что это разделение ещё не было политически партийным на социал-демократов и социал-революционеров, а догматически теоретическим по вопросам об экономическом материализме и роли личности в истории, о фабричном труде и крестьянской общине с артелью и кустарным производством. В таком именно аспекте, совсем, притом, не касаясь экономического вопроса, а только имея в виду историко-философскую теорию, я и рассматривал возгоравшийся спор в своих журнальных статьях тех годов…»[65]
64