Материалистическое понимание истории в его применении к современной нам жизни и является именно попыткой показать историческую необходимость определённого социального идеала. Говорят — и я тоже говорил это, — что научный коллективизм выводит свой идеал из социально-экономической действительности. Это верно и в то же время неверно. Идеал, конечно, вырос из условий действительности, как это всегда бывает со всеми идеалами, но для каждого действующего субъекта, сознательно строящего идеал, и для массы, стихийно или тоже сознательно к нему стремящейся, он представляет психологическое prius по отношению к действительности и действующим в ней силам. В научном исследовании этой действительности идеал ищет лишь признания за собой реальности и необходимости. Таков и был действительный ход развития современного коллективизма от утопии к науке. Идеал остался неизменным[122], изменился лишь взгляд на условия его реализации. Сам же идеал стоит вне науки, или, если хотите, выше её, хотя и нуждается в научной санкции. (…)
Итак, научным является тот идеал, который в своей картине будущего заключает возможно больше элементов необходимости. Круг никогда не может оказаться совершенно зачерченным, по крайней мере, для психологического сознания; это означало бы смерть идеала и деятельности. Но чем меньше будет целый сегмент нашего круга, тем увереннее будем мы в нём двигаться, т. е. действовать. Удивительное и вполне заслуженное обаяние основанного на материалистическом понимании истории представляет наиболее удовлетворяющее современному научному духу соотношение необходимости и свободы. (…) Тут необходимость не противоречит свободе, а поддерживает её. В этом смысле за гносеологически совершенно несостоятельным определением Энгельса, что свобода есть „познание необходимости“, скрывается величайшая психологическая истина. (…) Материалистическое понимание истории не претендует давать ответ на вопрос: что делать? этот вопрос решается в другой инстанции — интересов и идеалов, оно говорит лишь: как делать. И этой теории как раз достаточно, не слишком мало и не слишком много, для исполнения завета Фихте: Man muss nicht nur kampfen, sondern auch siegen wollen[123]»[124].
Несмотря на то, что в России главными распространителями экономической доктрины марксизма уже стали статусные интеллектуалы Зибер и Жуковский, а влияние её очевидно и в «Конспекте лекций о народном и государственном хозяйстве», прочитанных наследнику престола министром финансов Витте в начале 1900-х, более всего с марксизмом знакомила — широко легализованная в прессе, статистике, университетах народническая интеллигенция, в 1870–1880-х гг. перешедшая на марксистскую платформу при описании мирового и западного прогресса, из которого она временно исключала полуфеодальную Россию, в которой был недостаточно развит капитализм. Казалось, что, если Энгельс ждал свершения социалистического переворота в Германии уже в течение 1890-х гг.27 (внешним противником коего станет Россия), то Россия уже не имеет времени для капиталистического развития перед наступлением эры социализма. В отрицании перспектив развития капитализма в России народники находили частичную поддержку у Энгельса, но более всего — у охранителей, составлявших в России весомую часть правящего слоя. Предсказуемо, что критики «государственного народничества», старого славянофильства и уже институционализированного народничества П. Н. Милюков, В. С. Соловьёв, Плеханов этот их идейный стык воспринимали как признак их взаимного вырождения. В поле критики родилось и понятие «легальное народничество», призванное дискредитировать или, наоборот, глорифицировать его как нечто не революционное28. Ясно, что эта шкала революционности даже внутри пропаганды выглядит продуктом чрезмерного радикализма, полагающего революционность исключительно в виде непрерывной смерти на баррикадах.
124