В тереме было душно. Пахло табачным дымом, душистой водкой, пудрой, свежевыстиранным бельём. Государь снял с себя поношенный, русского сукна кафтан и поставил на стул ногу, чтобы разуться. Екатерина и Меншиков, отпихивая друг друга, бросились ему помогать.
Чтобы никого не обидеть, Пётр лёг на диван и, к великому удовольствию Лизет Даниловны, прыгнувшей к нему на грудь, задрал кверху обе ноги.
– Действуйте. Всем сёстрам по серьгам.
Взгляд его упал на сундук. Он тотчас же поднялся и молча выхватил из него охапку белья. Царица капризно надула губы:
– А я-то старалась…
– На брань, матка, едем, не женихаться.
Стоявший у порога «мажордом» подобрал бельё и аккуратненько уложил его на стул. Царь только теперь заметил, что Полубояров расстроен и как будто собирается ему на что-то пожаловаться.
– Иль жёнка снова мутит?
– Сладу с ней нету, – обиженно заморгал дворецкий. – Ныне, говорит, царь полную праву дал бабам верхом на мужьях сидеть. Каждую ночь измывается да ещё сулит полюбовника привести. Всё на тебя, ваше величество, валит. Ты-де волю дал.
– И ночью гонит? – фыркнула Екатерина. – Ну и Марьюшка! Не иначе с кем-нибудь амор завела.
– Я её и пряником потчевал, и платочек фряжского дела поднёс. Все, как ты, ваше царское величество, поучал, в точности выполнил. К ручке, – тьфу, пропади она пропадом! – ножкой пошаркав, прикладывался! Со всей тоись великатностью нашей. И хоть реви. Ништо ей. «Не могу, говорит, мон ами, эме[310] тебя, дурака, коли у меня зуб с утра ноет!»
И он с такой горечью и так выразительно представил ночное ухаживание, что все покатились со смеху.
Пётр сорвал с головы Меншикова парик и напялил его на себя.
– Готовальню!
Екатерина ощупала висевший на спинке кресла кафтан, достала из бокового кармана две готовальни с медицинскими инструментами, которые государь всегда носил при себе. Пётр взял одну из них – плоскую – и, опираясь на плечо кривоглазого «мажордома», вышел из терема.
– Ужо, братец, я её научу, как верхом на муже сидеть. Будет она помнить про зубную боль.
Войдя к Марьюшке, царь ни слова не говоря сунул ей два пальца в рот.
– Болит?
– Мму-у, – отрицательно покачала женщина головой.
– Ан врёшь! Знаю, что всю ночь у тебя зуб болел. Вам бы все по-азиатски, заместо того чтобы лечиться по-учёному, ведуний кликать да хворь с уголька сводить. Какой зуб болит? Говори! Не то в глотку перстами полезу.
Встретившись с похолодевшим взглядом царя, женщина побледнела и пальцем показала на свои зубы.
– Так бы давно!
Ловким толчком Пётр повалил Марьюшку на кровать, засучил рукава холщовой рубахи, поплевал «для чистоты» на щипцы, вытер их о замасленное колено и, сжав крепкий, совсем здоровый зуб, одним махом вырвал его.
Марьюшка тихо всхлипнула.
– Ловко я его? А? То-то же, бабонька.. Отселе помни апостола Павла: «А жена да боится своего мужа». Инако верно говорю, быть тебе без зубов.
За сараем ждал Полубояров.
– Поздравляю. Смелёхонько амор иди починай. Шёлковой стала…
Вернувшись к Екатерине, царь застал у неё Ягужинского, о чём-то взволнованно беседовавшего с Александром Даниловичем.
– Вы чего тут?
Павел Иванович подал челобитную ярославских, суздальских, ивановских и шуйских торговых гостей.
– Дело не шуточное, ваше царское величество. Я Сенату показывал, а господа Сенат изволили сие дело под спуд.
Государь трижды перечитал челобитную и забегал по терему.
– Как же быть? – остановился он на полном ходу. – Исстари места сии выделкой полотна промышляют. А и купчинам не солодко. Боле всех помехой фабрикам ихним рукомесло крестьянишек суздальских, ярославских да шуйских с ивановскими…
Царь присел к столу и взъерошил волосы. «Эка ведь незадача!» То, что он сотворит по челобитной, было для него ясно. «Крестьянишки разорятся, – думал он, – ну что ж! Пускай землеробствуют, а либо к компанейщикам идут на работу». Думка сосредоточилась на другом: как бы так составить указ, чтоб никто не осудил его за жестокость к ремесленникам, из рода в род промышлявшим ткацким делом.
– Эй, ты! – стукнул Пётр кулаком себя по колену. – Думай, Пётр Алексеевич!
Он заставил Ягужинского точно рассчитать, сколько аршин полотна выделывают крестьяне.
– Однако, – скривились его губы, – не зря, выходит, купчины печалуются.
Он вскочил и снова забегал.
– Какие наши полотна боле всего иноземцам потребны? Я про ширину спрашиваю. Чего вылупился на меня?
– Аршин с четвертью, Пётр Алексеевич. А то и аршин с половиною.
– А крестьянишки каковские вырабатывают?
– Не боле аршина, Пётр Алексеевич.
Морщины на царёвом лбу постепенно разгладились, взор прояснился.
– Так, так… Аршин, значит… Угу…
Окончательно что-то решив, он взял со стола перо и бумагу и сунул их Ягужинскому:
– Пиши, Павел Иванович. Дескать, понеже забота наша елико возможно увеличивать вывоз русских полотняных изделий за рубеж, почли мы за благо воспретить выделку узких полотен. Ты на «благо», Павел Иваныч, покрепче нажми. Чтобы видно было людишкам, что мы не для чего иного их огорчаем указом, а по великой нужде. Так оно в самом деле и есть… Чего же мы купчинам станем мешать в ихних фабричных делах? А? Или вороги мы государству?
– Нынче изготовлю указ, Пётр Алексеевич. Только как быть, ежели крестьянишки новыми станами обзаведутся?
– Где они их добудут, новые? А ежели и добудут, как в избу втиснут? Станы-то шире избы. А Сенату, – резко перескочил государь на другое, – хоть и учинил я его, да не верю. И ежели не остерегался бы гусей дразнить, нынче поставил бы тебя, Павел Иванович, генерал-ревизором, дабы был ты в Сенате и во все очи следил за всяким делом. Как нынче вот, с челобитной.
В терем вошёл Полубояров.
– Ну, как?
– Спаси тебя Бог, ваше царское величество! Как дитё ластится.
– То-то же! Ну, ступай… Постой, чего-нибудь закусить похлопочи.
– Мигом, ваше величество. И на енерал-кригсцалмейстера приборчик прикажете?
– Разве Самарин тут?
– Давно дожидаются.
– Зови.
Самарин вошёл и сразу же заговорил:
– Коменданты, ваше царское величество, жмутся. Приказ-де выполнить рады, а где людишек набрать для пополнения войска, в ум не возьмут.
– Где уж ум взять, коли Бог умишком обидел!
Неожиданно отвесив нижнюю губу так, что она плотно прилегла к подбородку, царь сунул под неё ложку.
Накрывавший на стол Полубояров покачал головой:
«Не то помазанник, не то дитё».
Екатерина глядела на Петра с трогательной материнской любовью.
– Так же вот матушка моя на меня глядела, когда я в младости ранней озорничал, – улыбаясь, сказал Пётр. – Ну как есть, Катеринушка, очи у тебя матушкины, упокой, Господи, светлую душеньку рабы твоей Натальи.
Он привлёк жену к себе и поцеловал в глаза, в лоб, потом в шею, в уютные тёплые ямочки на щеках.
– А рекруты будут, – сказал Меншиков Самарину – Помнишь, как мы в пятом годе сотворили?
– Как не помнить!
– Впрямь, государь! – убеждённо повернулся Александр Данилович к Петру. – Какая нынче может быть грань между крестьянишками и холопами?
– Ни к чему в государстве нашем сия вредная грань, – подхватил Ягужинский.
– Эка ведь «птенцы» у меня! – усмехнулся Пётр – Ну как мне не хаживать гоголем, когда Бог меня эдакими окружил споручниками?.. Не инако, Александр Данилович с Павлом Ивановичем присоветовать хотят, чтобы брать даточных людей наряду с крестьянишками из холопов, сидящих отдельными дворами и живущих во дворе господ своих.
– От сего указа казне будет убыток, – заметил Самарин.
Его перебил светлейший:
– А чтоб убытку не было, вместно с дворовых людишек, кои на пашне не сидят и посему податей не платят, брать вдвое, втрое, а то и всемеро больше рекрутов, нежели с крестьянишек и задворных.
Гости разошлись, когда заблаговестили к вечерне.