Тем более вероятно широкое распространение слухов о репрессиях, поскольку в донесении от 10 апреля Антонелли передает уже сведения, полученные от самого Петрашевского: тот был 7 апреля в доме В. А. Милютина и услышал от горничной, что его, Петрашевского, «скоро возьмут в полицию». Петрашевский и здесь усмотрел лишь болтливость Милютина, не более того, и якобы поручил «Пальму сказать Милютину от его лица, что подобная болтливость есть подлость и что он косвенным образом становится доносчиком»[185].
На следствии об этом факте спросили Пальма, п тот дал очень интересное письменное показание: «В маскараде, бывшем в Дворянском собрании на Святой неделе, одна маска подошла ко мне и после нескольких незначащих фраз сказала по-французски: «Пальм, ты бываешь в одном доме, где я не советовала бы тебе бывать». — В каком это доме? — спросил я. — «Ты знаешь, это у Покрова». — Я понял, что она говорит о вечерах Петрашевского, и сказал ей, что я бываю у Петрашевского, но там ничего опасного для себя не вижу. Она сказала: «Смотри же, будь осторожен», и оставила меня, я потерял ее в толпе, но желал непременно узнать, кто она такая. Об этом я говорил Дурову, Момбелли и Петрашевскому. Петрашевский мне отвечал, что и ему в том же маскараде какая-то маска сказала, что его скоро возьмут в полицию или что-то в этом роде. Но ни Петрашевский, ни Момбелли не могли мне сказать, кто была говорившая со мною; я полагал, что это была порядочная женщина, судя по манерам и по французской речи. Тогда Петрашевский мне сказал: «Я узнаю, кто это был; а со мною говорила, кажется, девка Милютина или (он назвал еще какую-то фамилию, мне вовсе неизвестную и которую я не могу вспомнить); но они обе не знают французского языках стало бытщ с вами говорила другая». Тут же Петрашевский прибавил: «А вот если я узнаю, кто это такая и кто ей разболтал, тому скажу, что это подло, что он становится косвенным образом доносчиком»[186].
Далее Пальм добавил, что Петрашевский не мог ему поручать переговоры с Милютиным: он, Пальм, с ним не знаком (видел однажды на именинах Петрашевского). Святая (пасхальная) неделя длилась в 1849 г. с 3 по 9 апреля. Горничная Милютиных вполне могла проведать правду о будущих арестах: ее хозяева были связаны родственными и служебными узами с самыми высшими бюрократическими слоями Петербурга. Но кто была таинственная маска, предупреждавшая Пальма? Можно назвать лишь один из возможных вариантов — кто-либо из сестер Жадовских, Юлия или Клавдия Валерьяновны: с ними был знаком Катенев, свободно излагал им свои воззрения, и они советовали ему быть осторожнее, уехать на время в М оскву и даже написать верноподданническую статью для отвода глаз. В целом же Катенев очень восторженно отзывался о сестрах Жадовских как о «своих». Между прочим, Жадовские одно время снимали квартиру у Петрашевских.
Еще одна тревожная информация — Катенев передавал агенту Наумову 19 апреля 1849 г. слова В. Р. Зотова: «…о собраниях Петрашевского есть слух, что их скоро прекратят и самого Петрашевского, сошлют в деревню с воспрещением выезжать в столицу»[187].
Расходившиеся по столице слухи, да и сам радикальный дух, царивший в кружке, пугали слабых, некоторые знакомые Петрашевского, боясь за свое будущее, прекращали посещение его вечеров. Живший на квартире у организатора «пятниц» Барановский стал запираться на ключ в своей половине квартиры, благо что из этой части был особый выход. Прекратили посещение кружка В. Р. Зотов, Ап. Майков, В. В. Толбин.
Не в оправдание их поведения, а объясняя психологические основы таких поступков, подчеркнем, что-Петербург и Москву в свете правительственных репрессий после февраля 1848 г. обуяла атмосфера страха. Друг Белинского и Герцена П. В. Анненков поспешил на несколько лет удалиться в деревню. В. И. Даль по одному намеку министра Л. А. Перовского прекратил свои петербургские «четверги», на которых собирались чуть ли не все столичные литераторы, и сжег громадного объема дневники-записки за 15 лет (невосполнимая потеря для русской культуры!); как ни уговаривал его Перовским остаться, но Даль настоял на служебном переводе из Петербурга в Нижний Новгород, где он тоже засел на много лет. Будущий известный академик-экономист, а в 1848 г. начинающий ученый, К. С. Веселовский прослышал, что за опубликование статьи «Статистические исследования о недвижимых имуществах в Санкт-Петербурге» в «Отечественных записках», статьи, якобы критически изображающей экономику страны, ему грозит ссылка в Сибирь, и он тотчас же бросил опасную политэкономию и на много лет погрузился в статистику петербургского климата.
Тем большего удивления и преклонения перед благородством и мужеством заслуживает поведение большинства петрашевцев: они упорно продолжали собираться по пятницам и достаточно откровенно высказывать свои взгляды. Здесь немалую роль, конечно, играла уверенность в законности собраний и обсуждений, уверенность в непреступности их, по было, наверное, и другое: отвращение к трусости, к немоте, к лакейству, к принципу «моя хата с краю». Это чувство вкупе с любовью к родине, с желанием принести как можно больше пользы отечеству стимулировали стойкость, уверенность, необходимость продолжать свои вечера.
Антонелли сообщил Петрашевскому 27 марта о слухе, что в следующую «пятницу» правительство намерено арестовать всех, а тот, как будто нарочно, поставил в эту пятницу, 1 апреля, свой доклад, самый злободневный, самый широкий, самый острый.
В изложении К. К. Ольдекопа, суть доклада Петрашевского сводилась к следующему: «Дворянство могло бы просить о следующих трех улучшениях: публичном судопроизводстве, освобождении крестьян и свободном книгопечатании, но, по его мнению, более всего полезно первое, потому что им будет пользоваться 60 мильонов, между тем как освобождение крестьян пойдет в удел только 11 мильон<ов>; а что же касается до свободного книгопечатания, то так как в России класс пишущих весьма мал, то и этот вопрос должен идти после других»[188].
В более подробном изложении Антонелли, Петрашевский, действительно, считал самым первостепенным вопросом судебную реформу (введение адвокатуры и присяжных), принятие которой приведет и к справедливому решению двух других.
Главным оппонентом Петрашевского явился молодой правовед, чиновник Министерства юстиции Василий Андреевич Головинский (1829—после 1874). Он впервые посетил кружок (и был всего еще один раз, 15 апреля), но сразу выдвинулся в число самых ярких и радикальных его участников. Он оспорил основную идею Петрашевского и поставил на первое место освобождение крепостных. По словам Антонелли, «он говорил, что грешно и постыдно человечеству глядеть равнодушно на страдание этих 12 м[иллионов] несчастных рабов… Что освобождение крестьян не представляет никакого чрезвычайного затруднения, потому что они сами уже в эту минуту сознают всю тягость и всю несправедливость своего положения и стремятся всячески от него освободиться». Ольдекоп добавлял еще более колоритные сведения: «…он с чрезвычайным убеждением описывал быт крестьян, говоря, что более 100 человек ежегодно погибает дворян от их мщения и что гибель ожидает дворян, если они (т. е. крестьяне. — Б. Е.) сами потребуют свободы»[189].
Далее возникает некоторая неясность. В изложении Антонелли Головинский отрицал возможность правительства освободить крестьян по двум причинам: освободив крестьян с землею, правительство не найдет средств заплатить помещикам за потерю; «освободив же крестьян без земель или не заплатив за эти земли помещикам, оно должно будет поступить революционным образом — и след., должно будет действовать само противу себя»[190].
На следствии Головинскому предложили пояснить последнее. Он так истолковал свою мысль: освободить крестьян может или правительство своей самодержавной властью! способное в случае волнений или недовольства помещиков применить военную силу (т. е. поступить диктаторским образом), или, что предпочтительнее, — может дворянство, но главное препятствие последнему — себялюбие (т. е. корысть) и незнание экономики, непонимание выгод освобождения. Фактически Головинский на допросе не ответил до конца, как же он представляет себе реальный процесс раскрепощения. Из всей совокупности материалов можно сделать такие противоположные выводы: первый (он вытекает, главным образом, из показаний самого Головинского на следствии) — освобождение крестьян с землею и без выкупа должно совершаться правительством, с ущемлением прав помещиков и с применением в случае нужды военной силы; второй — крестьяне сами должны освободить себя; в переходный период может быть установлена власть революционной диктатуры.