А так как Головинский хотя и говорил во время спора не очень однозначно, но чрезвычайно эмоционально (по словам Кропотова, «он начал кричать, горячиться, выходить из себя, вскакивать с кресла»…[191]), то многие без колебаний поняли смысл его предложений именно во втором значении. Петрашевский явно принял рассуждения о насилии как призыв к революционной военной диктатуре, ибо в ответе Головинскому, по словам Антонелли, Петрашевский заявил, что в случае установления диктатуры («военного деспотизма») он первый «поднимет руку на первого диктатора», а 15 апреля, через две недели, продолжая спор, он добавил: «…нельзя предпринимать никакого восстания, не будучи вперед уверенным в совершенном успехе, что в нынешнее время и невозможно»[192]. Видимо, Петрашевский постоянно размышлял об истории Великой Французской революции и о судьбе декабристов, об их планах восстания, о диктатуре и т. д., и поэтому слово «диктатура» у него невольно вызывало ассоциацию с восстанием и с деспотизмом. В начале февраля 1849 г. в разговоре с Антонелли на спровоцированный агентом вопрос о декабристах Петрашевский подробно объяснил, что главными ошибками предшественников было малое число участников и спешка в организации восстания; важно, считал он, агитировать и организовывать всю массу народа: когда масса поднимется, правительство ничего не сможет с ней сделать; а «главное, не нужно спешить, но должно действовать осторожно, исподволь, и все полагать на время»[193].
Трое допрашиваемых на следствии утверждали, что Головинский призывал к активности народа и даже к крестьянскому восстанию.
Филиппов: «Головинский заметил, что крестьяне, доведенные до крайности, могут сами потребовать свободы, что им нетрудно внушить, как противоестественно их отношение к помещикам, и что они сами понимают и чувствуют тягость своего положения».
Григорьев: «Головинский предполагал одну меру только, восстание самих крестьян».
Пальм: «Он говорил очень горячо и сказал, что для освобождения крестьян все меры хороши»[194].
Но наиболее потрясающий текст преподносит в бесцензурных воспоминаниях Львов. Петрашевский санкционировал эти воспоминания, поэтому они представляют собой достаточно весомый аргумент (хотя Львов и ошибался в ряде мелких случаев). В ответ на сомнения Петрашевского, пишет Львов, Головинский горячо возразил: «…крестьяне не могут сносить долее своего положения, они готовы восстать!» — «Неужели вас может прельщать перспектива пугачевщины?» — заметил ему Львов. «Или вы желаете, — сказал Петрашевский, — чтобы власть перешла в руки попов — другого образованного сословия после дворян?»[195] — «Нет! — возразил Головинский. — Крестьянам надобно диктатора, который бы повел их!» — «Как! — прервал его Петрашевский тихим, но твердым голосом, — диктатора! который бы самоуправно распоряжался! Я ни в ком не потерплю самоуправства, и если бы мой лучший друг объявил себя диктатором, я почел бы своею обязанностью тотчас же убить его»[196].
Сам Головинский на допросах решительно отрицал подобное, настаивая на своей правительственной вер-сии. Так как он и по ряду других пунктов (подробности о вечерах у Дурова — Пальма) разошелся в показаниях с допрашиваемыми, то это очень раздражало следственную комиссию. Дубельт записал в журнале 23 июля: «Он так бессовестно упорен, что возбудил даже изумление комиссии, до такой степени, что его нечистосердечие и упорство определили записать в журнал»[197]. Об упорстве Головинского было сказано и в судебном приговоре.
Трудно теперь точно восстановить истину: что же предлагал в действительности Головинский. Думается, что революционный путь и революционную диктатуру он явно имел в виду, наряду с возможностью освободить крестьян сверху.
В целом же выступление Головинского 1 апреля имело громадное историческое значение. Фактически впервые при николаевском царствовании в публичном собрании прозвучала социально-политическая угроза — немедленно освобождайте крестьян с землею и без выкупа, иначе они сами себя освободят!
После бурного вечера 1 апреля в следующую «пятницу» 8-го было мало посетителей (всего, с хозяином, 10 человек) и докладов не было. Петрашевский и Ястржембский анализировали труды Фурье и Прудона, отмечая достоинства и недостатки их учений.
15 апреля собралось 22 человека. Продолжался спор между Петрашевским и Головинским. Ахшарумов наивно предложил компромисс: «…вопрос[ы] о судопроизводстве и освобождении крестьян должны разрешиться в один и тот же день»[198]. Главным событием дня было чтение Достоевским переписки Белинского с Гоголем в 1847 г., идейным стержнем которой было знаменитое письмо критика. Оно «произвело общий восторг», «общество было как бы наэлектризовано», — писал Антонелли. Даже доносчика проняло — письмо «действительно интересно и прочесть его необходимо, потому что я, сознаюсь, передал его весьма слабо»[199].
22 апреля состоялась последняя «пятница». На ней было 14 человек. Речь произнес Петрашевский, посвятив ее современной русской литературе. Он упрекал писателей за недостаток образованности, противопоставлял им западных литераторов, ставил в пример успех романов Сю и Жорж Санд, призывал активнее воздействовать на публику современными идеями. Его поддержал затем Баласогло, сетуя, что Дуров и Достоевский, посещающие собрания уже три года, «не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса». Баласогло не совсем был прав: Достоевский по крайней мере Прудона читал, но важно общее направление взглядов и высказываний петрашевцев, предвещающее дух 60-х годов: пафос идейности литературы, необходимость методологической подкованности писателей и т. д.
Петрашевский ратовал также за организацию журнала на акциях. Это его давнишняя мечта: он ведь еще в юные годы мечтал о своем периодическом издании и впоследствии не оставлял надежды на журнал. Литератор В. В. Толбин, не очень часто посещавший «пятницы», был привлечен к допросу в следственную комиссию по делу петрашевцев и дал такое интересное показание: «Участововал в журнале «Финский вестник». Петрашевский хотел купить у него право и потому приглашал меня к себе»[200]. Показания Толбин записывал в тетрадь, волнуясь и спеша, поэтому текст внешне выглядит весьма безграмотным стилистически, но смысл понятен: Толбин участвовал в «Финском вестнике» Ф. К. Дершау, а Петрашевский хотел купить у издателя его журнал и с этой целью приглашал Толбина к себе — то ли для выяснения как осуществить покупку, то ли для приглашения к будущему сотрудничеству. Ясно одно — Петрашевский намеревался приобрести свой журнал. О том же говорил в своих показаниях следственной комиссии А. Н. Плещеев: «Петрашевский имел намерение войти в долю или взять совсем журнал «Финский вестник», издававшийся г. Дершау; я надеялся помещать туда статьи мои, но это дело между г. Дершау и Петрашевским не сладилось, не знаю, почему, кажется, по денежным отношениям»[201].
Предлагал издавать журнал совместными усилиями и Ханыков. В беседе с Петрашевским, Дебу, Кашкиным Ханыков в ответ на вопрос: как осуществить систему Фурье в России — отвечал: «…нам нужна публичность; купимте журнал и займемся разработкой русской истории и, найдя (найдем? — Б. Е.) в ней авторитет народный, например авторитет Петра Великого, в современном понимании реформы которого, мне кажется, заключается вся будущность России»[202].
195
Это самое непонятное место в споре. Имел ли Петрашевский в виду диктаторов-разночинцев (из поповичей)? Или просто речь шла об угнетении крестьян духовенством? Скорее — последнее. Интересно, что в докладе Головинского упоминался термин «деспотизм духовный», и следственная комиссия неоднократно спрашивала присутствовавших на вечере 1 апреля: что под этим подразумевалось? Григорьев ответил: «…я полагаю, что он разумел влияние, которое имеет духовенство над крестьянами» (Дело петрашевцев. Т. 3. С. 243).