Интересно, однако, что, желая проверить честность Наумова и по крайней мере запугать его на будущее, Толстов развивал перед ним фантастическую картину, которая два десятилетия спустя, увы, будет с некоторыми коррективами реализована группой известного революционера — авантюриста С. Г. Нечаева! Когда Наумов решительно отрицал свое доносительство, Толстов сказал ему следующее: «Через три дня мы непременно узнаем виновного и убьем его, несмотря хотя был <бы> отец или мать, подобно как мы с год тому назад сделали с одним рассказчиком, которому отрезали язык и отрубили руки». На замечание Наумова, каким образом можно это узнать, Толстов сказал: «Мы не только это узнаем, но у нас такая связь, что если бы я завтра сказал Дубельту что-то про наших, то они в тот же час узнают и я исчезну, и потому-то я, несмотря на казнь, какая бы она ни была, никогда не скажу правды и своих не выдам, лучше погибнуть одному, двум, нежели предать целое общество»[229].
А на самом деле в 40-х годах ни о каких «казнях» предателей и речи быть не могло. Момбелли предлагал ввести следующий пункт в правила приема новичков в тайное общество: «В одном из параграфов приема можно- включить угрозу наказания смертию за измену: между нами и между теми, которых мы можем принимать, исполнителя не найдется, да и не нужно и бесполезно; но написанная или сообщенная словесно угроза будет еще более скреплять тайну, обеспечивать ее, и недействительность ее должна быть известна только одним основателям»[230]. В реальности же и до таких угроз дело не доходило.
Правовед Н. П. Балин, одноклассник доносчика Д. Ф. Политковского вспоминал: «Хотя мы и стращали Политковского, что мы ему кости переломаем, но к чести нашей благовоспитанности дальше простых запугиваний мы не заходили. Мне его даже жалко было, но он был противен для меня до невыносимости»[231]. Одноклассники лишь настояли, чтобы Политковский «исчез» из училища, что тому и пришлось сделать. Подобные чувства испытывали петрашевцы к агенту Антонелли, но они даже не могли настоять на его исчезновении — он открыто продолжал существовать в Петербурге ц служить доносчиком. Правда, он заработал на улице оплеуху от выпущенного из крепости П. И. Белецкого (что стоило Белецкому ссылки в Вологду), но не более того. П. А. Кузмин прибег к неоднократному нравственному издевательству над этим подонком: «… первые прибывающие в каждое публичное место лица, кроме лакеев, это шпионы… отличаются они от лакеев тем, что лакеи в вязаных перчатках и без шляпы, а шпионы в лайковых перчатках и со шляпами в руках. Я бывало нарочно приезжал поранее, чтоб видеть впуск шпионов… Видал нередко в числе впускаемых и негодяя Антонелли, и должен сознаться, случалось, набирал я знакомых из молодежи и, взявшись с ними под руки, подводил к Антонелли и просил их взглядываться в его наружность, чтоб он не втерся в кружок их знакомств…»[232]. Но Антонелли, видимо, было как с гуся вода — такие но испытывают нравственных угрызений. Воистину был прав Белинский, писавший В. П. Боткину 5 ноября 1847 г.: «…подлецы потому и успевают в своих делах, что поступают с честными людьми как с подлецами, а честные люди поступают с подлецами как с честными людьми»[233].
Еще более экзальтированным и деятельным был Василий Петрович Катенев (1830–1856), петербургский мещанин, сын почетного гражданина. Он учился в коммерческом училище, затем в Ларинской гимназии, по курса не кончил. С 1846 г. — вольнослушатель юридического факультета Петербургского университета, журналист, очеркист.
Катенев очень много беседовал с агентом Наумовым, надеясь, видимо, на воспитание его в революционном духе, поэтому записи-донесения Наумова об этих разговорах дают богатый материал для мировоззренческой и психологической характеристики Катенева. Следует, конечно, учитывать, с одной стороны, некоторую хлестаковщину «учителя», желание Катенева порисоваться[234], с другой — желание Наумова выслужиться, подчеркнуть крамолу в словах и делах объекта наблюдения. Естественны для юного вольнодумца антирелигиозный пафос пропаганды и ненависть к монархическому режиму. Несколько необычны мотивы ненависти и раннее ее возникновение.
18 апреля собеседники, находясь в трактире, наблюдали за окном большую похоронную процессию, и Катенев «вспомнил, как он, будучи 13 лет, видел раз такую точно толпу на Елагином острове во время гулянья, и кричали ура, когда проезжал государь, что он тогда уже получил ненависть к царю и поклялся в душе отмстить ему за это и довести до того, чтобы и ему, Катеневу, также кричали ура»[235].
Катенев еще напускал на себя маску романтического злодея.
Из донесения Наумова о встрече 8 апреля: «Я спросил Катенева, отчего он так грустен. Жажду крови, — отвечал Катенев, и жажду до такой степени, что готов зайти в цирюльню, чтоб увидеть там чашки две крови, что в подобном расположении вызывался даже убить императора и изъявлял этот вызов в магазине Петра Григорьева, при нем и Толстове, которые этому смеялись. Я чувствую, что во всю мою жизнь не сделал я ничего доброго, но стремился к злодеяниям. Отец, мать и все семейство меня отвергают, я чувствую приближение смерти, которая не иначе должна последовать, как от виселицы или топора»[236].
Слух о бунте в Москве или за Москвой, с добавлением уже самим придуманного сведения об убийстве при этом царя, находившегося тогда в Москве, Катенев намеревался распространить во время петербургских маскарадов по случаю пасхи: для широко употреблявшихся на маскарадах лотерей-аллегри Катенев предполагал заготовить по форме лотерейных билетов несколько десятков или даже сотен листков с сообщениями о бунте и об убийстве царя и разбросать эти листки или раздарить знакомым; в акции должен был принять участие и Наумов. Идея не была реализована по нескольким причинам, из которых, видимо, наиболее серьезная — решительно отговаривал от такой операции Г. П. Данилевский, подчеркивая бесполезность и опасность затеи. Интересно, что в кругах петрашевцев замыслы Катенева приобретали еще более радикальный вид. В. Энгельсов в своей статье о Петрашевском истолковал идею таким образом, что на маскараде 21 апреля на билетах лотереи будут написаны призывы к восстанию, и государь тут же будет заколот кинжалом.
Мечтая о будущей революции, Катенев составил план Петербурга, с обозначением узких проездов: «Нам нужно это для построения баррикад; чем тесней улицы или переулки, тем удобней для действий, потому что в тесной улице или переулке можно действовать из окошек, бросать все, что ни попадет, и даже обливать кипятком, если б вздумалось пустить солдат нас забрать. А что удобные места нашли только в переулках Васильевского острова, Сенной площади и около Владимирской церкви». Узнав, что Катенев намеревается выкупить у ростовщика заложенное студентом Куприяновым духовое ружье, Наумов поспешил сам купить это оружие и приложил его к очередному донесению.
Катенев был горячим пропагандистом, умел разговаривать с народом (вероятно, более результативно, чем Толстов).
Из донесения Наумова о встрече с Катеневым 10 апреля: «… он мне рассказывал, что вчерашнего числа он с извозчиком Федотом и братом Федота Михаилом пили чай в Русском трактире, где Катенев, выдумывая на императора разные клеветы и всячески его ругая, довел извозчиков до такого раздражения, что и они вместе с ним согласовались»[237]. Катенев интересовался раскольниками, выспрашивал о них Наумова, намеревался специально поехать в Москву для общения с раскольничьими кругами.
Для пропагандистских целей Катенев замышлял организовать на акциях по 150 рублей ассигнациями свой журнал (или газету), которую может возглавить В. Р. Зотов, тогдашний редактор «Литературной газеты». Катенев, очевидно, питал к Зотову почтение как начинающий писатель-очеркист; расписывая Наумов^ мифический «Клуб ламартинистов», якобы тоже подпольный кружок, отличный от петрашевцев («… в нем нет пи военных, ни разночинцев, кроме писателей»), Катенев сделал Зотова членом этого клуба. Следственная комиссия долго потом допытывалась у Зотова, да и у других допрашиваемых: что это за клуб? Имя Ламартина тогда было у всех на устах, он ведь был не только выдающимся поэтом, но и довольно бесславно закончившим в бурные месяцы 1848 г. свою политическую карьеру главы республиканского правительства (у Г. П. Данилевского портрет Ламартина висел на стене вместе с другими знаменитыми деятелями эпохи революции), поэтому Катенев и назвал его именем свой фантастический клуб.
231
Петрашевцы и их время в воспоминаниях Н. П. Балина // Каторга и ссылка. 1930. № 2. С. 85.
234
Желая подчеркнуть свою приверженность к французской республике, Катенев нарочито одевался «как республиканец». Наумов описал этот костюм: «… в белых с большими клетками брюках, в белой круглой шляпе, желтом жилете, черном сюртуке и толстой палке с набалдашником одного из революционеров Франции» (ЦГВИА… ч. 3, л. 132 об.).