Был ли Катенев вполне нормальным? Некоторые записи-донесения Наумова настолько странны, что заставляют предполагать следующие варианты: или Катенев был достаточно невежественным во многих гуманитарных областях (но желал, однако, показывать свою образованность!), или он откровенно разыгрывал явно уж невежественного Наумова; или он в самом деле был умственно не совсем здоров.
Приведем следующие примеры;
Обсуждая с Катеневым газетную статью, где выражена мысль, что главное в государстве не форма правления, а идеи, Наумов спросил: «Что такое форма и идеи?» Катенев растолковал, что «форма означает правление монархическое, а идеи — республиканское».
Об учителе французского языка Флене: «Я спросил, к какой он принадлежит партии, и Катенев сказал: «К нашей, да иначе и быть не может, потому что он француз и учился в той же школе, где и Наполеон, то как ему не быть нашим».
«Катенев еще говорил мне, что берет два лучшие пистолета у Ивана Васильева (ростовщика-торговца. — Б. Е.) и велел ему приготовить несколько пуль и фунт пороху, которые сей последний и обещал на днях ему доставить. На вопрос мой, для чего ему все это, Катенев отвечал: «Чтобы всегда были в готовности пистолеты, и когда пришлют за мною от Дубельта бумагу, то я явлюсь к нему с пистолетами, и если меня посадят, то я вместо ответа убью себя. Смотри же, — продолжал Катенев — если я пропаду и дня три не буду, ты расскажи всем знакомым, что я убил себя у Дубельта»[238].
Вполне возможно, что все три предполагаемых варианта имели место, но некоторая ненормальность чувствуется в этих мыслях и поступках. Во время следствия болезнь Катенева усилилась, он был признан помешанным, отправлен в больницу, где и скончался через несколько лет. Многие яркие и необычные черты характера и склада ума Катенева предвещают будущих персонажей Достоевского, особенно из романа «Бесы».
Самым молодым участником описываемой группы был Борис Исаакович Утин (1832–1872), выходец из торговой еврейской семьи (отец, купец 3-й гильдии, служил в Архангельске комиссионером у откупщика Мясникова). Младший Утин был православным, окончил в декабре 1848 г. Петропавловское немецкого училище в Петербурге и готовился к поступлению на юридический факультет Петербургского университета. Жил он в своеобразном частном общежитии (шесть-семь студентов снимали отдельную квартиру), но, кажется, его сожители особым радикализмом не отличались и в круги петрашевцев не входили. Больше всего Утин дружил с Толстовым, через последнего с ним познакомился и Наумов, который в своих донесениях, как правило, именует Утина «студентом». Из донесений вырисовываются некоторые колоритные детали, характеризующие взгляды Утина.
1 апреля, после вызова Толстова к Дубельту по поводу распространения слухов о бунте и брани по адресу императора, Наумов, безуспешно ища Толстова, забрел к Утину, который только что с ним виделся. «Я спросил Утина, — доносил Наумов, — о чем же спрашивали Толстого. «Только о бунте, — отвечал Утин, — о порицании государя — об этом не спрашивали, потому, конечно, что все благомыслящие люди знают, что государя везде ругают и все недовольны, да нечего об этом и спрашивать»[239].
В другой раз 12 апреля Наумов застал Утина «читающего какой-то французский журнал, в котором он, показав вырезанную статью о России[240], сказал: «Как глупо наше правительство! Статью вырезает, а заголовок оставляет»[241].
При аресте у Утина были отобраны рукописи: перевод из брошюры Ф. Фейербаха (брата знаменитого философа) «Религия будущности» (популярное изложение фейербахианских идей о замене христианства культом человека: «Религия будущности есть не что иное, как вера в справедливость естественного стремления к счастью, вера в силу человеческой природы…»), а также школьное сочинение самого Утина «В чем должна заключаться идея истории литературы вообще и русской в особенности». Наиболее существенные мысли сочинения заключаются в следующем: «Из истории литературы больше чем из всякой другой истории узнаем мы внутреннюю жизнь народа… Только Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, и, наконец, Гоголь проявляют собою народный гений. Они служат залогом нашей будущности, которая, по всем данным, должна казаться утешительной. В самом деле, направление, данное Гоголем нашей литературе, всеобщий дух исследования, анализа и критики, журнальная деятельность, живое участие, с каким общество встречает каждую новую идею, — все показывает, что силы наши пробуждены и что мы с ними можем сделать при благоприятных внешних обстоятельствах»[242].
В противовес Толстову и Катеневу Утин отличался осмотрительностью и осторожностью. Первое время он явно не доверял Наумову (когда последний 31 марта пришел к Утину в поисках Толстова, тот хотел отделаться незнанием, но случайно вышедший из комнаты Толстов выдал себя), да и в последние недели он не очень с ним откровенничал, поэтому для суда он дал слишком мало материала. На следствии он тоже вел себя крайне осторожно, взвешивал каждое слово, если можно было, то опровергал обвинения фактами (утверждают, что говорил о недовольстве крестьян? клевета, в Архангельской губернии крестьяне очень зажиточны), и вообще в ответах Утина на вопросы следственной комиссии большую роль играет частица «не»: «не знаком», «не говорил», «не слыхал», «при мне говорено не было», «не делалось» и т. п. Эта осторожность и отсутствие реальных обвинений помогли Утину, он был освобожден из крепости 26 сентября 1849 г.
Самым старшим из главных деятелей описываемой группы был Петр Григорьевич Шапошников. Ровесник Петрашевского (родился в 1821 г.), он смотрел на окружавшую его молодежь несколько свысока («мальчишки!»), вообще он отличался повышенным самомнением. Московский мещанин самоучка (в Петербург Шапошников перебрался в 1847 г.), он жадно тянулся к знаниям, посещал университетские лекции, усиленно читал. Наумову он давал на дом перевод поэмы Вольтера «Естественный закон» и немецкую книгу И. Голуховского «Философия, относящаяся к жизни целых народов и каждого человека» (СПб., 1834), переведенную известным шеллингианцем профессором Д, М. Велланским.
Когда Шапошников вместе с другими петрашевцами уже сидел в Петропавловской крепости, Липранди доносил Дубельту о результатах добавочного обыска в квартире подследственного в июле 1849 г.: над дверью найден тайник с рукописями, из которых Липранди обращал особое внимание адресата на «Проект об улучшении Кавказа» и «Список сенаторам» и добавлял, что, по его мнению, «несовместно иметь у себя мещанину» такие бумаги[243]. К сожалению, Липранди не указал, чьей рукой написаны эти тексты.
Шапошников был большим любителем театра и даже мечтал стать актером. А. В. Ханыков на следствии показывал, что, случайно зайдя в табачную лавку Шапошникова, он услышал от хозяина приветствие — цитату из Шекспира: «…мне показалось это довольно оригинальным, я начал с ним говорить о Шекспире, о драматическом искусстве вообще. Обо всем этом говорил он довольно порядочно»[244].
Шапошников был очень самолюбив. При агенте В. М. Шапошникове, своем однофамильце, он пренебрежительно отзывался о Толстове и Катеневе и противопоставлял их «значительным лицам, которые приезжают к нему поговорить»; в числе таких лиц он считал и Петрашевского, в самом деле приезжавшего несколько раз «посмотреть» на умного и развитого торговца. При другом разговоре с агентом он присоединил к «мальчишкам» и Наумова: «…вот такие головы пустые Толстов и Катенев и твой племянник Наумов мечтают опровергнуть трон и вознес<ти>сь сами, а знаете, что выйдет из этого, что возьмут их и передерут;[245] для такого дела, указав на свою голову, сказал, нужно иметь такую, как у Петра, и особенный гений». И далее: «Да, говорит, ко мне являются люди злые: и львы, и тигры, но увидят меня, ложатся у моих ног и после делают, что мне нужно».
240
По разысканиям В. И. Семевского, имеется в виду заметка «Россия» из парижского еженедельника «La semaine» за 1 апреля 1849 г., № 13 (см.: Голос минувшего. 1916. № 12. С. 111–112), послужившая, по предположению В. А. Энгельсова, одним из толчков, повлиявших на решение Николая I немедленно произвести аресты петрашевцев.
245
В окружении Шапошникова очень часто употреблялись слова «отдерут», «передерут», «высекут» при прогнозировании будущих наказаний со стороны полиции или жандармов. Конечно, знакомые Шапошникова были близки к податным сословиям (не освобождаемым по закону от телесных наказаний) и немало вокруг себя видели (или слышали об этом) применения розог и шпицрутенов, но следует учесть, что в николаевской России вообще, видимо, страхи розог и палок были широко распространены. Сосланный в Тобольск декабрист И. И. Пущин в письме к М. И. Муравьеву-Апостолу от 8 июля 1849 г. сообщает о слухах по поводу арестованных петрашевцев: якобы их высекли и отпустили; правда, сам Пущин сомневается в достоверности этих сведений
Иностранцы, не очень разбиравшиеся в законах страны, вообще не выделяли особо представителей привилегированных сословий. Брат петрашевца Ханыкова, Яков Николаевич в письме к Ю. Ф. Самарину от 15 августа 1848 г. описывает колоритный эпизод в салоне министра иностранных дел гр. К. В. Нессельроде, произошедший со славянофильствующим гр. В. Толстым (братом того Толстого, который чуть не подрался на дуэли с Толлем); он оказался «подле дамы, разговаривавшей с датским посланником; предметом рассуждения были догадки об участи, ожидающей Трубецкого, который побил в Царском Селе часового, не допускавшего куда-то сестру его, и датский посланник с видом сожаления заметил, que c’est tres désagréble pour Troubetz<koi> car il risque d’être fortenement rossé (что это очень неприятно для Трубецкого, ибо он рискует быть сильно высеченным —
Нельзя не согласиться с Белинским, считавшим отмену телесного наказания одной из насущнейших социальных задач, стоящих пред Россией, но как хорошо бы сделать исключение и высечь пятнающего княжескую фамилию выродка, избившего солдата!