Утопии и антиутопии создавались и прогрессивными деятелями, и реакционерами (антиутопии — чаще всего последними, но не обязательно ими); были в истории культуры периоды, когда в определенном регионе утопии разных направлений распространялись необычайно широко и разнообразно.
Нет единой точки зрения на причины такой интенсификации. Немецкий философ Людвиг Штейн в труде «Социальный вопрос с философской точки зрения» (1897; русский перевод — М., 1899) считал, что утопии возникают в кризисные периоды, когда в обществе созревают новые отношениях поэтому утопии оказываются как бы первыми вестниками новых явлений, переворотов или реформ в социально-политической, религиозной, экономической и т. п. областях. Следует, однако, уточнить: не столько в моменты кризисов, сколько в преддверии их. Ведь непосредственно в переломные периоды, в эпохи сдвигов и реформ мыслителям и деятелям представляются широкие возможности участвовать в перестройке реальной жизни, и они вместе со своим обществом не нуждаются в утопиях, да им просто и некогда этим заниматься. Утопии же не менее (если не более) часто возникают в консервативные периоды жизни общества, в обстановке социально-политической стагнации, окостенения, когда старый мир начинает гнить и давать трещины, но еще не видны реальные пути переустройства этого мира; известно также немало случаев, когда авторы создавали свои утопии, находясь в тюремном заключении, т. е. тоже оказывались в это время лишенными непосредственной общественной деятельности. Вспомним суждение В. И. Ленина в статье «Две утопии» (1912): «Чем меньше свободы в стране, чем скуднее проявления открытой борьбы классов, чем ниже уровень просвещения масс, — тем легче возникают обыкновенно политические утопии и тем дольше они держатся»[29]. В обездоленной России издавна поэтому создавались и бытовали разного рода утопии. В XVII–XVIII вв. широко распространялись народные утопические легенды[30]. К XVIII в. относится появление первых утопий, созданных писателями и учеными: «Путешествие в землю Офирскую» кн. М. М. Щербатова (середина 1780-х гг.), глава «Хотилов» в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (1790) и др. Возникали утопии и в начале XIX в., главным образом в декабристских и в околодекабристских кругах: «Сон» А. Д. Улыбышева (1819), «Европейские письма» (1820) и «Земля безглавцев» (1824) В. К. Кюхельбекера (вторая повесть его — антиутопия), «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке» Ф. В. Булгарина (1824). М. П. Алексеев убедительно доказал, что в атмосфере общения с русскими писателями А. Мицкевич также начал писать свою утопическую повесть[31].
Первым значительным утопистом после декабристской эпохи стал П. Я. Чаадаев, трагическая фигура в истории русской общественной мысли. Относительно случайно оказавшийся не замешанным в деле декабристов, он мучительно раздумывал о судьбе родины, и в цикле «Философических писем» (начало 30-х гг.) подробно развил свои утопические идеи. Чаадаев резко отрицательно относился к историческому прошлому и к современному состоянию России, а в качестве идеала противопоставлял ей историю и культуру западноевропейских народов; чрезвычайно большое место отводил религии, как главенствующей области духовной жизни человека, и изображал католичество как идеал; тем самым утопия Чаадаева приобретала религиозный оттенок.
Радикальная русская молодежь больше всего оценила в «Философическом письме» (было напечатано в 1836 г. лишь первое из цикла) негативную часть, резкую критику прошлого и настоящего самодержавной России. На эту же сторону обратило внимание и правительство, только совсем с другой точки зрения: Николай I приказал закрыть журнал «Телескоп», где было опубликовано «Письмо», издателя профессора Н. И. Надеждина сослать на дальний Север, а Чаадаева объявить сумасшедшим.
Переход ко второй половине николаевского царствования, конец 30-х и начало 40-х годов, создавал особенно благоприятную почву для широкого распространения утопических мечтаний: внутренний террор почти полностью ликвидировал в стране политическое оппозиционное движение, и Россия затихла в ожидании будущих перемен, да и в Европе наблюдалось относительное спокойствие после известных революционных бурь 20-х — начала 30-х годов. Именно в конце 30-х и 40-х годов возникают в России и наиболее радикальные идеи утопического социализма (А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. Г. Белинский, петрашевцы), и в противовес им консервативные утопии разных оттенков (славянофилы[32], Гоголь[33], и сложные, смешанные системы (деятели Кирилло-Мефодиевского братства на Украине[34], Ап. Григорьев, Вал. Майков[35]), и просветительски-технократические утопии (кн. В. Ф. Одоевский[36]).
Следует учесть мощное воздействие на русскую общественную мысль 1830—40-х годов идей европейского утопического социализма (и в смысле влияния, и в смысле отталкивания). Они были в эти годы весьма популярны и в странах Западной Европы, особенно на своей родине — во Франции.
После смерти Анри де Сен-Симона (1760–1825), самого раннего вождя утопического социализма XIX в., его произведения и его принципы широко популяризировались учениками, организаторами сенсимонистских журналов и обществ. Сенсимонисты создавали в Париже и во французской провинции трудовые коммуны, кооперативные мастерские, которые, правда, недолго просуществовали из-за идейных и материальных трудностей внутри самих организаций и из-за репрессий со стороны государства, но они сыграли большую роль в пропаганде идеалов утопического социализма (общественная собственность, коллективный труд, справедливое распределение доходов, социальное равенство всех членов, в том числе и женщин и т. п.).
Шарль Фурье (1772–1837), второй великий французский утопист, отличался острым критическим умом. on в своих произведениях глубоко раскрыл противоречия и пороки феодальных и капиталистических систем; впрочем, он резко критиковал и своих предшественников-утопистов: например t сенсимонистов за то, что они преувеличивали роль религии. Сам же Фурье ратовал за демократическую организацию больших коммун (фаланг), где, однако, преобладало бы значительное разделение труда исходя из вкусов, способностей членов и нужд общества и где сохранялась бы личная собственность и даже личный капитал. Но главное — Фурье обещал интересный и свободный труд, большие выгоды всех и каждого благодаря разумной и справедливой организации коллективного хозяйства, счастье и мир на земле, так как все человечество, по его мысли, на конкретных примерах должно понять преимущества социалистической жизни и всюду организует фаланги-общины.
Страстная пропаганда Фурье и его учеников во главе с В. Консидераном возымела действие: нашлось немало желающих участвовать в социалистических общинах (даже и состоятельных лиц оказалось немало), были закуплены участки во Франции и в Соединенных Штатах Америки, были построены фаланстеры (дома-дворцы для совместного проживания). Правда, большинство этих общин распалось через несколько лет: от неумелого ведения хозяйства, от притока любителей поживиться на чужой счет, от враждебного окружения… Но значение фурьеристских фаланг для пропаганды социалистических идей оказалось очень велико[37].
Идеи утопического социализма стали проникать и в Россию[38].
Кажется, самой первой интеллектуальной группой, заинтересовавшейся в последекабристское время идеями утопистов, был пушкинский круг. В пушкинской библиотеке были три книги об учении Сен-Симона[39]. Чрезвычайно интересно письмо Чаадаева к Пушкину от 18 сентября 1831 г. по поводу последствий французской революции: «… у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества (…). Но смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий принести нам истину времени. Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время производит С.-Симон в Париже или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего…»[40]. «Католицизм нового рода» здесь — несомненно движение, возглавляемое аббатом Ламенне, который три года спустя после приведенного письма Чаадаева опубликует свою знаменитую книгу «Слово верующего», оказавшую большое влияние на петрашевцев в следующем десятилетии («Слово», укоренившееся в русской переводческой традиции, не совсем точно переводит начало заглавия книги Ламенне — Paroles, т. е. «слова», «речи»). Ф. Г. Никитина недавно обнаружила в бумагах, отобранных у петрашевца Н. А. Мордвинова в 1855 г., вновь арестованного тогда за пропаганду, полный перевод на русский язык книги Ламенне, сделанный Мордвиновым и Плещеевым (Ф. Г. Никитина на основании других данных убедительно доказывает, что отсутствующее в рукописи введение, очевидно, было переведено третьим участником — А. П. Милюковым: об этом тексте неоднократно упоминалось в процессе петрашевцев)[41].
30
См.:
31
32
Наиболее обстоятельное исследование на эту тему — монография польского исследователя А. Балицкого:
33
Социально-политические аспекты гоголевской утопии рассмотрены в кн.:
35
См.:
37
Подробнее см.:
38
См.:
40
41