Вряд ли нуждается в особой характеристике Л. В. Дубельт. Важно только учесть его щекотливое положение как не участвовавшего в раскрытии «заговора» и поэтому — прямую заинтересованность показать слабую, ограниченную опасность, которую представляли петрашевцы. Дубельт, как ни парадоксально, оказался самым либеральным членом следственной комиссии.
Глава «ученой» комиссии князь А. Ф. Голицын — статс-секретарь, образцовый бюрократ николаевской школы, больше смысливший в области формы, в сфере нарушения «порядка», чем в идеологической сути.
Казалось бы, самыми образованными во всей этой компании генералов должны были быть И. П. Липранди и А. А. Сагтынский. Первый, однако, всю свою образованность направил на выискивание в рукописях арестованных (даже в школьных и студенческих записях лекций) следов демократических, республиканских, антирелигиозных идей; соответствующие выписки Липранди сопровождал собственными примечаниями вроде следующего: «При этом нельзя не об-тратить внимания и на то, что большая часть учителей и воспитателей у нас иностранцы — поляки и немцы. К последним до сих пор существовало полное доверие по их, будто бы, основательности и патриархальному добродушию, но нынешние обстоятельства таковы, что это доверие сохранить трудно»[288].
А видный чиновник III отделения, тайный советник А. А. Сагтынский оказался весьма невежественным в области русской культуры человеком. Препровождая к И. А. Набокову бумаги Р. Р. Штрандмана, ов обращал внимание следственной комиссии, что среди них находились «прилагаемые при сем стихи, в коих при недостатке смысла видно дурное направление». Эта стихи — знаменитая сатира А. Кантемира «К уму своему»! Положим, Сагтынский никогда не читал Кантемира; но ведь любой гимназист тогда знал, что силлабические вирши писались русскими поэтами до начала XVIII в., никак не позже. В руках таких контролеров и следователей оказались судьбы нескольких десятков арестованных интеллигентов.
Обе комиссии приступили к работе 26 апреля. Очевидно плана у них не было никакого. Оценщики бумаг я книг принялись за сизифов труд, за просмотр многих тысяч страниц рукописей, а следственная комиссия начала наугад вызывать на допросы самых второстепенных «злоумышленников», если судить по предварительному «иерархическому» списку, составленному Липранди: а иного списка у комиссии и не могло быть. 28 апреля были допрошены Пальм, Кропотов, Григорьев, Чириков, 29-го — Львов, Ольдекоп, Ламанский, Бернардский, 30-го — Ахшарумов, Спешнев, Серебриков, Михайлов и т. д.[289]. Лишь 6 мая на допрос были вызваны петрашевцы из «главного» списка в 13 человек: Ф. М. Достоевский, П. А. Кузмин, П. И. Белецкий, а Петрашевский впервые был допрошен лишь 16 мая! В этом был свой умысел, намерение говорить с «главными» уже вооружившись фактами.
Разумеется, постепенно члены комиссии более ясно стали представлять круг участников кружков и роль тех или иных петрашевцев, узнали о кружках Кашкина, Плещеева, Дурова — Пальма, об обеде в честь Фурье, поняли, что такие «главные», как П. И. Белецкий, вообще не имели отношения к каким-либо кружкам. Поэтому, с одной стороны, продолжались, по требованию комиссии, аресты прежде остававшихся в тени петрашевцев (в течение мая были арестованы А. В. Ханыков, А. И. Европеус, А. П. Беклемишев, Э. Г. Ващенко, Е. С. Есаков, А. Н. Барановский, в июне — Н. Я. Данилевский и П. Н. Латкин; последним был арестован в июле Р. А. Черносвитов — в Томской губернии; в крепость он был доставлен 21 июля). В то же время отпускались на волю явно второстепенные лица: в июне были выпущены П. А. Деев, К. К. Ольдекоп, А. А. Кузмин, М. М. Достоевский, П. Н. Латкин, в июле — А. Н. Барановский, П. И. Белецкий, А. И. Берестов, Е. Е. Бернардский, Г. П. Данилевский, Н. И. Кайданов, Д. А. Кропотов, П. И. Ламанский, А. М. Михайлов, А. Т. Мадерский, Н. А. Серебряков, А. И. Тимковский, М. Н. Чириков, А. Д. Щелков. 30 июля был отправлен на Кавказ унтер-офицером А. Д. Толстов. Последний «выпуск» из крепости до суда состоялся 26–27 сентября (отпущены П. А. Кузмин, Б. И. Утин, Э. Г. Ващенко, А. П. Беклемишев, Е. С. Есаков). Был еще освобожден 26 сентября В. В. Востров, но он находился уже в безнадежном состоянии в тюремной больнице и умер там в ноябре.
Таким образом, в заключении побывало около 50 человек, а всего к следствию (к допросам) привлекалось 122 человека. На первых порах большое количество подозреваемых и не допрашивали и не обыскивали, поскольку не хотели придавать событию всероссийский масштаб: было выгоднее показать его «узкий» характер. Поэтому ограничились введением секретного надзора еще над несколькими десятками человек. Между прочим, в это число попали и известные профессора Московского университета Т. Н. Грановский и П. Н. Кудрявцев, с которыми общался арестованный А. Н. Плещеев.(их фамилии упомянуты в письме Плещеева к Дурову). И. А. Набоков обратился с запросом о них к военному министру кн. А. И. Чернышеву, а тот — к московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому. Любопытно заключение ответа последнего от 7 июня 1849 г.: «Затем для положительного дознания о образе мыслей Грановского и Кудрявцева следовало бы произвести у них внезапный обыск и тщательно рассмотреть все их бумаги, но в настоящее время, спустя более месяца после арестования Плещеева, мера сия не обещает важного результата и может принести более вреда, нежели пользы. По сему уважению я признал достаточным ограничиться ныне учреждением строжайшего секретного надзора за Грановским и Кудрявцевым»[290].
Возможно, о подобных «попустительствах» узнал Николай I, который выразил неудовольствие военному министру Чернышеву; последний изложил царское поведение в особом предписании к следственной комиссии от 8 июля, с требованием призывать к допросу всех лиц, «о которых содержащимися в крепости упоминаемо было при разных случаях, с тем, что если по отобранным у них ответам или по бумагам они окажутся виновными и нужными для дальнейших допросов, то арестовать их немедленно^ в противном же случае отпускать»[291].
Комиссия составила список всех упоминавшихся при допросах лиц (158 человек) и разбила их на четыре разряда: к первому (72 человека) отнесли «посещавших собрания или оказавшихся, более или менее, прикосновенными делу личным своим участием»; ко второму (25 человек) — «о коих отбираются дополнительные сведения, для определения степени прикосновенности их к делу»; представители третьего разряда (55 человек) «не посещали собраний», а четвертого — «или умерли, или сосланы уже в отдаленные места империи за политические их преступления» (всего шесть человек, в числе их — покойный Вал. Майков и сосланный Салтыков). Принадлежащих к первому разряду было предложено «подвергнуть допросу»: ко второму — по мере их виновности, к третьему — «допросу не подвергать», к четвертому — «признать для комиссии не существующими».
Опять ясе, комиссия сделала «попущение» не только для четвертого разряда, но и для большинства отнесенных к первому: если подлежащие допросу только посещали собрания Петрашевского или им подобные, без участия в зловредном их направлении» и «по неумышленности или по незнанию своего долга не доносили о них правительству», то предложено не арестовывать их. Однако Николай I настоял на аресте, допросе (с последующим освобождением под секретный надзор), а по поводу четвертого разряда потребовал не забвения, а тщательного анализа всех связей с «преступниками», содержащимися в крепости. Русский царь не выносил «либерализма» окружающих. 10 мая его наследник (сам Николай I выехал 2 мая в Варшаву) разрешил не арестовывать второстепенных участников дела» Е. С. Есакова и Э. Г. Ващенко, ограничившись опечатыванием их бумаг, но, когда царю сообщили об этом, он отменил решение сына, велел арестовать обоих участников и принять за правило подобные меры в дальнейшем.
Николай, видимо, готов был пересажать пол-Петербурга, лишь бы до конца искоренить крамолу. Комиссия вынуждена была расширить круг допрашиваемых. — Заседала комиссия в Петропавловской крепости, в Комендантском доме — там же, где когда-то, четверть века назад, другая комиссия разбирала дела декабристов. Здесь же, в Комендантском доме, производились допросы. Вызывали, как правило, по одному, очные ставки были весьма редки. Помимо устных допросов, широко применялись письменные: вначале от большинства арестованных были взяты их предварительные письменные объяснения, а затем каждому допрашиваемому задавались письменные вопросы и при этом отпускалось несколько листов чистой бумаги, где он должен был написать подробные ответы, уже сидя в камере; иногда писать разрешалось в течение нескольких суток.
289
К концу апреля были арестованы все четыре остававшихся на свободе петрашевца, входившие в первоначальный список III отделения и не разысканные 23-го: 24 апреля были взяты А. И. Тимковский и Н. А. Серебряков, 25-го — А. М. Михайлов, 28-го в Москве арестован А. Н. Плещеев. Доставленный в III отделение Михайлов был предварительно допрошен 25 апреля и назвал среди посетителей «пятниц» Петрашевского несколько имен, которые явно не были зарегистрированы Липранди и его агентами: Н-. Я. Данилевский, А. Н. Майков, В. А, Милютин, Л. Н. Ховрин, В. А. Энгельсов. Большинство сведений о допросах арестованных заимствуется из статьи В. Н. Семевского «Следствие и Суд по делу петрашевцев» (Русские записки. 1917. № 9-11).