Даже в идеях умеренного западника П. В. Анненкова по поводу «равенства и справедливости» Гоголь усмотрел опасный социалистический дух и выразил глубокий скепсис относительно практического осуществления этих принципов в России: «Целая бездна между этими словами и примененьями их к делу. Если вы станете действовать и проповедывать, то прежде всего заметят в ваших руках эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский человек, и перепьются все, прежде чем узнают, из-за чего было пьянство»[49].
Скепсис по поводу чужих идеалов, однако, не мешал Гоголю самому проповедовать со страстью свои собственные утопические принципы и подымать в их честь заздравные кубки…
Не менее грандиозную консервативную утопию создавали в течение 40-х годов славянофилы. Их идеология возникла как своеобразная реакция и на движение декабристов, и на утопию Чаадаева, и на возникающий русский социализм. Славянофилы (А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и др.), не отрицая пороков современной им России, все же идеализировали патриархальный строй и православную культуру, противопоставляя их европейским (буржуазным, социалистическим — для них это было все равно) формам жизни. Однако славянофилы были значительно ближе к Белинскому и петрашевцам, нежели к Гоголю, по своему неприятию сословных перегородок, по желанию «растворить» дворянское сословие в народе, в единой общине.
Опять же само по себе понятие «община», как и «утопия», еще ничего не говорит о социально-политическом наполнении этого термина. Особое устройство русской деревни — патриархальная крестьянская община (коллективное владение землей) играло важную роль в создании самых различных утопических проектов. Издавна считалось, что самыми ранними пропагандистами и глашатаями этой формы хозяйства были славянофилы. И в самом деле, они с момента формирования своих доктрин, с конца 30-х годов, уже обращались к общине как к специфически русской общественной структуре. И. В. Киреевский в известном программном письме, называемом публикаторами «В ответ А. С. Хомякову» (1839), подробно говорит о принадлежности русского человека сельскому миру и о поземельной собственности как принадлежности не личной, а общественной, хотя и не употребляет самого слова «община» (впервые именно об общине стал писать Хомяков в статье «О сельских условиях», опубликованной в июньском номере журнала «Москвитянин» за 1842 г.).
Однако новейшие разыскания и публикации С. В. Житомирской и С. В. Мироненко позволяют утверждать, что независимо от славянофилов и даже несколько ранее их о самобытном характере русской общины — особенно в смысле защиты страны от нищеты, от пауперизма (наделение землей всех членов общины избавляет деревню от бедных безземельных бобылей, от «пролетариев») думали и писали сосланные в Сибирь декабристы (Н. А. Бестужев в записной книжке 1836 г., М. А. Фонвизин в статье «О крепостном состоянии земледельцев в России», 1841–1842)[50]. Эти идеи позднее будут развиваться и Петрашевским, и значительно более ярко и обстоятельно — Герценом.
Большую пищу для размышлений о положении народа в стране, опутанной крепостным рабством, дал царский указ об обязанных крестьянах от 2 апреля 1842 г.: в дополнение к указу 1803 г. о свободных хлебопашцах (дворяне имели право освобождать своих крестьян с землею за выкуп) помещикам отныне предоставлялось право сдавать крестьянам земли в наем, при этом крепостные переходили в ранг «обязанных».
Интересовавшиеся крестьянским вопросом теперь стали особенно часто вспоминать общину как барьер против обнищания, против превращения в бездомных люмпенов. М. А. Фонвизин в сибирской ссылке составляет «Записку об указе 2-го апреля 1842 года». И даже прусский барон Август фон Гакстгаузен, специалист по аграрным вопросам, еще в 30-х годах обративший внимание на остатки древнеславянских общин в восточных германских провинциях и потому жаждавший изучать эту «загадочную» форму хозяйства в России, написал обширную статью по поводу указа 1842 г., где очень высоко отзывался о русской сельской общине (а заодно и прославлял правительственный указ, за что потом и получил от Николая I милостивое разрешение приехать в Россию исследовать аграрные проблемы)[51]. Гакстгаузен уповал на государственные меры по упорядочению отношений между помещиком и крестьянином, на введение законности в русское сельское хозяйство.
Значительно более консервативную — даже в сравнении со славянофилами — позицию по отношению к общинному вопросу занимали официальные публицисты типа Н. А. Жеребцова, в конце 30-х — начале 40-х годов одного из рачительных деятелей из окружения гр. П. Д. Киселева, а с 1845 г. — гражданского Виленского губернатора. Незадолго до ареста петрашевцев, в марте 1849 г., Жеребцов опубликовал статью «О двух современных экономических вопросах», где в противовес революционной Европе Россия представала как идеальная страна, общинный строй которой основан на «древних установлениях и преданиях предков», на «благочестии и повиновении». Последние два понятия как бы уточняют, по Жеребцову, старую уваровскую триединую формулу о православии, самодержавии и народности, так как русский народ благочестив в православном смысле и повинуется самодержавию, а прочность повиновения зависит от «безусловного доверия и любви», и эти два чувства особенно проявляются в «патриархальных семейных отношениях детей-подданных к Отцу-государю»[52].
Впрочем славянофилы были тоже весьма консервативны в понимании общины. Они боялись, что фурьеристский фаланстер в отличие от патриархальной крестьянской общины будет разрушать зиждительные нравственные принципы (вера, любовь, семья и т. п.). А. С. Хомяков в письме к гр. А. Д. Блудовой от 16 мая 1849 г. делится своими впечатлениями по поводу ареста петрашевцев: сострадает «молодости клубистов», но негодует по поводу их социалистических идеалов, видит губительные зерна «коммунизма» в распространении казенных школ и интернатов: «Дети чуть-чуть не из пеленок переданы в казармы общественного воспитания; дети оторваны окончательно и навсегда от заподозренной семьи, от привычек и от святости семейной жизни»[53]. Николай I действительно подозревал дворянские семьи в воспитании либерализма; Хомяков, наоборот, видит в семье опору против радикальных влияний.
Негодование славянофилов по поводу идеалов петрашевцев (как они были в достаточно искаженном свете истолкованы по слухам) доходило до фанатических крайностей. В дневнике В. И. Хитрово, друга Хомякова, имеется запись от 14 мая 1849 г. в связи с полученным сообщением об аресте петрашевцев: у Хомякова «вырвалось досадное выражение, что он готов скорее пожертвовать своими детьми, чем видеть их безбожниками и безнравственными либералами»[54].
Крайности сходились, так сказать, на метауровне: русские социалисты проповедовали не менее экстре-малыше принципы, во противоположного ряда. Так, например, Герцен писал московским друзьям 27–28 сентября 1849 г.: «Грядущая революция должна начать не только с вечного вопроса собственности и гражданского устройства, а с нравственности человека; в груди каждого она должна убить монархический и христианский принцип»[55]. Гоголь в «Выбранных местах…» так увлекался пропагандой своих взглядов, что доходил до грубых выражений по адресу нерадивых. Белинский в своем письме к писателю резко протестовал против таких грубостей, хотя и сам допустил оскорбительный тон по отношению к человеку, творчество которого он глубоко чтил.
Сложным промежуточным звеном между радикальными и консервативными утопистами был Ап. Григорьев (в данном случае рассматриваем его деятельность 40-х годов, не касаясь последующей эволюции), В драме «Два эгоизма» (1845) он издевался над фурьеристом Петушевским (весьма прозрачный псевдоним!) и над славянофилом Баскаковым (намек на К. Аксакова), а в статьях и повестях той поры не раз иронизировал по поводу фурьеризма вообще. В то же самое время Григорьев сблизился с масонами, перевел на русский язык целый цикл масонских «Гимнов» (масонство Григорьева причудливо сочеталось с романтическим культом сильной личности), увлекся христианским социализмом Жорж Санд. В 1847 г. Григорьев оказался одним из немногих горячих защитников «Выбранных мест…» Гоголя, в эти же годы он все больше и больше склоняется к славянофильству.
50
См.:
51
54
Отдел письменных источников Гос. Исторического музея (Москва), ф. 178, on. 1, ед. хр. 2, л. 47 об,