Богунович по дороге от Бульбы думал о двух армиях и в бессонную ночь — очень сильный жар был у Миры, он сидел подле нее и когда она засыпала, — снова думал. Такое разделение соседних полков — полк старой армии и полк новой — почему-то оскорбляло его. Не познакомившись еще с соседями, он настроил себя против них.
Утром Мире стало лучше. Однако он позвонил со станции Пастушенко, что в штаб не придет, будет при больной.
Но в полдень прискакал вестовой с запиской от Степанова: соседи хотят познакомиться с командиром.
Нарочно пошел пешком, пусть не думают, что спешил на их вызов. Да и хотелось остыть, прикинуть, как вести себя; после бессонной ночи голова была чугунная, болел затылок. Не заболеть бы самому.
Прогулка по морозцу взбодрила, сияла головную боль.
Командир Петроградского полка Иван Филаретович Черноземов был мужчина-богатырь лет сорока пяти, с густыми бровями, черными волосами, осыпанными инеем первой седины, с открытым крестьянским лицом, побитым не оспой, а как бы искрами металла или угля — так и въелись в кожу темные точечки.
Богуновичу, пожимавшему его сильную шершавую руку, показалось, что от человека этого действительно пахнет горячим металлом и теплым черноземом.
Видимо, он уже расспросил о Богуновиче — жал руку долго, с хорошей улыбкой, хотя с некоторой снисходительностью старшего.
Богуновичу вообще-то командир понравился. Будь он один, они, наверное, сошлись бы легче. Но Черноземов, как генерал, привез целую свиту — семь человек с ним. К тому же снисходительная доброта — так отец улыбается сыну — задела самолюбие.
«В чем твое превосходство? — подумал Богунович. — Ты умеешь ковать, а я не умею?» Он почему-то сразу определил, что Черноземов кузнец, и, желая поставить его на место, в упор спросил об этом:
— Вы кузнецом не были, товарищ командир?
Черноземов засмеялся:
— А глаз у тебя, Сергей Валентинович, острый. Молотобойцем был. Кузнецом. Механиком. Кем я только не был! — И начал представлять свою свиту. Первым — комиссара: — Товарищ Скулань мог быть капитаном корабля, но рано попал на каторгу. Остался без профессии. Зато хорошо изучил азбуку марксизма.
Латыша, наверное, смущал его сильный акцент, поэтому он больше молчал, пока говорили другие, а если и высказывался, то короткими, отрывистыми фразами, слишком правильными для исконно русского человека.
Кузнец представлял своих товарищей:
— Командир второго батальона Степан Горчаков. Не из князей Горчаковых. Из рода псковских дьячков. Но, не в пример отцу своему, не ладил Степа с богом, за что с гневом божьим и синодским был выставлен из духовной семинарии и выслан помогать поморам ловить рыбу. Великий рыболов! Хлебом не корми — дай поудить рыбку.
Командиры тоже весело перемигивались — им нравилась церемония представления.
— Саша Сухин. Ишь ты, как созвучно подобрал имя и фамилию! — Черноземов вдруг характерно заокал. — Нижегородский мукомол. Командир первого. Между прочим, тоже питерский кузнец. Одни кузнецы. А про кузнеца ты, Богунович, сказал не потому, что у тебя глаз острый. А чтобы напомнить нам: я офицер, фронтовик. А вы кто?
Богунович даже сконфузился: вот это прозорливость!
— Что вы!
— Ничего, мы не обижаемся. Но ты знай: в Красной Армии полками будут командовать кузнецы.
Богуновичу хотелось возразить, что лично он не верит в армию без образованных офицеров. Но промолчал, не отважился. Почувствовал, что Черноземов покоряет своим умом и авторитетом. Да и Степанов, председатель солдатского комитета, по нему видно, уже во власти гостей. Степанова можно понять: в гостях питерцы, большевики. А ему, беспартийному, зачем ломать шапку перед ними?
Богунович был недоволен собой. Раздражали и заботы Пастушенко: полковнику непременно хотелось напоить гостей чаем.
Сели за длинный штабной стол.
Богунович сам убрал оперативные карты и опять-таки не без демонстрации: мол, изучать вам их без нужды да и вряд ли умеет кто-нибудь из вас «читать» карту. Но этого, кажется, не заметил даже Черноземов, чему Сергей потом порадовался. Однако все равно ему хотелось… ну если не взять реванш за свое поражение, то хотя бы вернуть себе роль хозяина. Спросил с явным вызовом:
— Что в Питере? Все еще рассказывают басни о близком мире?
— Почему басни? — насторожился латыш.
Другие тоже насторожились. Черноземов смотрел своими цыганскими глазами проницательно, лицо его было серьезно, но глаза, показалось Сергею, иронически улыбались. Снова пришло сравнение: так улыбался бы отец над неразумным упрямством сына. Это выводило из равновесия, злило.
— Так почему же его не подписывают? Трудно обмакнуть перо в чернила? Почему присылают на фронт свежие части? В нарушение условий перемирия…
— А вы что — хотите открыть фронт перед немцами? Чем заткнуть оставленные вами дыры? — внешне вежливо, но с какой-то внутренней неприязнью спросил Горчаков. — У империалистов волчьи повадки…
— Подожди, Степан, — перебил его Черноземов. — Давай сначала выясним позиции, — и к Богуновичу: — Из-за твоей злости я не понял, за что ты — за войну или за мир?
— Я? Я сыт войной вот так! — Богунович секанул ладонью по шее.
— Значит, мы единомышленники. Хотя не все… Сухин у нас за революционную войну. И в партии таких горячих голов немало…
— Они воевали, эти горячие?
— Вот! Теперь я поверил, что ты за мир. Так знай же: Ленин за мир. Вождь пролетариата настойчиво добивается его подписания.
— Но партия у нас демократическая, — сказал латыш.
— В войне нужно не голосовать, а действовать.
— Ты смотри, какой он молодец! — похвалил Черноземов. — В Питер бы его, к нашим «левым». Им полезно послушать фронтовика. Слушай, Саша.
Но похвала снова задела самолюбие: хвалят, как мальчика. Сергей отрубил:
— Пусть политиканы занимаются болтовней. А я думаю: чем солдат накормить?
— Хороший парень. Но образовываешь, Степанов, его слабо. Большевики не болтают. Они действуют. Признай: появление нашего и других полков — это не слова. Ты что же думаешь? Если мы подписали перемирие, то можно, как тому гоголевскому герою, раскрыть рот и ожидать, пока вареник сам вскочит в него? Нет, брат.
Ого! А кузнец образованный — Гоголя знает!
— Шесть дней назад наш боевой отряд… он стал полком… провожал на фронт товарищ Ленин… — начал латыш.
— Сам Ленин? — усомнился Богунович.
— Не читаешь ты, поручик, газет. Большевистских, — снова поддел Черноземов.
Ну не мог же Богунович сказать, что с появлением Миры газеты он стал читать внимательно. Вместо этого попенял на фронтовые беспорядки:
— Нам легче достать немецкие газеты, чем получить свои.
— Вы читаете по-немецки? — как бы с подозрительностью спросил Горчаков.
— К сожалению, нет, — качнул головой Богунович и посмотрел на Степанова. Тот промолчал. Сергей в душе поблагодарил председателя комитета: молодец, что не сказал о Мире, которая читает им всем немецкие газеты.
Латыш терпеливо выждал, пока они перебрасывались этими фразами, и продолжил:
— Товарищ Ленин сказал: мир мы подпишем обязательно. Да, так сказал товарищ Ленин. И еще сказал: красноармейцы — боевой отряд питерского пролетариата — должны поднять дух… тех, кто ослаб духом… «Затыкать дырки» — неправильно сказал товарищ Горчаков.
— Мы должны заменить части, потерявшие боеспособность, — уточнил Черноземов.
— Это правильно. Так говорил товарищ Ленин. Богунович подумал о соседе слева — о полке Бульбы. Там действительно образовалась дыра, пустота в несколько километров шириной, прикрытая разве что заснеженным лесом, почти без дорог; это единственное, что может помешать немцам зайти в тыл его полка. Сказать им об этом? Нет. Получится, что он как бы доносит на представителя партии эсеров, которых большевики не любят. Он так и не отважился спросить у Бульбы: из каких он эсеров — правых или левых? Назар честит одинаково и тех и других, называет болтунами. Вчера он привез масло и долго веселил Миру явно выдуманными специально для нее историями, в которых он оказывался неизменно в смешном положении. Не всякий умеет так посмеяться над собой. Нет, Бульбу он, если понадобится, будет защищать.