Ленин пришел задумчивый, поздоровался сдержанно, уходил от всяческих посторонних разговоров, что для него было нехарактерно; обычно его хватало на все: на серьезный ответ — одному, остроумно-шутливый — другому. Очень может быть, что эта глубокая задумчивость Владимира Ильича и насторожила «левых»: значит, ситуация сложнее, чем они представляют.
Но «левых» сбивал с толку Троцкий. Он был весел, привычно развязен, держался фамильярно.
Если судить по Троцкому, то ничего особенного не случилось, уж кто-кто, а он всегда обо всем узнавал первым, тем более — о международных делах, в конце концов, это его служебный долг. Конечно, Бухарину, редактору «Правды», информации поступает не меньше, но, как говорят, не из первых рук.
Почему же так задумчив Ленин?
Бухарин, пользуясь отсутствием Елены Дмитриевны Стасовой, следившей за порядком проведения заседаний, пытался захватить председательское место.
Свердлов с деликатной настойчивостью пресек его узурпаторство:
— Николай Иванович, насколько я помню, вы председательствовали на прошлом заседании? Кажется, моя очередь? Не так ли?
Молчанием члены ЦК подтвердили, что Свердлов прав: порядок есть порядок.
— Что ж, начнем работу, — сказал Яков Михайлович. — Предупреждаю, на длинную дискуссию времени нет. Дискуссий мы провели больше, чем надо. Надлежит принять конкретное решение по важнейшему вопросу: мир или война?
Бухарин укоризненно покачал головой. Ленин попросил слова. Но Троцкий бесцеремонно опередил его:
— Я хочу сделать внеочередное сообщение, чтобы членам ЦК было ясно. Я по-прежнему считаю провокацией со стороны Самойло или Гофмана заявление о возобновлении военных действий. Я еще вчера радировал немецкому правительству, штабу Гофмана с просьбой разъяснить недоразумение. Ответа нет. Телеграфной связи не дают ни с Брестом, ни с Берлином.
— Этого вам мало? — спросил Ленин и обратился к членам ЦК: — Я ни на йоту не сомневаюсь, что завтра немцы начнут наступление. Не нужно нас убаюкивать, товарищ Троцкий. Беспечность может очень дорого обойтись.
— У страха глаза велики, — бросил Урицкий.
Ленин не ответил на этот бестактный выпад: «левые» нередко вели себя как гимназисты на классной сходке. Он продолжал:
— Яков Михайлович правильно сказал: слов было достаточно, самых громких фраз. А с фактами наши молодые товарищи не хотели считаться. Факты же — вот они: прекращение немцами всяких сношений и явная активизация их частей на линии фронта. Троцкий старается нас усыпить. Нет, товарищи! Теперь мы не можем не считаться с фактами. Скажем прямо: европейская революция, вопреки нашему желанию, посмела запоздать, а немецкий империализм, опять же вопреки нашему желанию, посмел наступать.
— Еще не посмел, — сказал Троцкий.
— Если наступление начнется, мы очутимся перед катастрофой. Время революционных фраз прошло. Наступило время действовать. Пойдемте к рабочим, к крестьянам, от них услышим один ответ: мы не можем вести войну ни в коем случае, у нас нет армии, нет физических сил. Массы поймут нас и оправдают подписание самого несчастного мира…
«Левые» возмущенно зашевелились, но смолчали — уважали «Старика» при всем своем несогласии с ним: Ленин есть Ленин.
— Товарищи, не подписать мир — значит поддаться на провокацию русской буржуазии, которая ждет наступления немцев, которая надеется с помощью немецких штыков свергнуть Советскую власть. Если мы сегодня не обратимся к немцам с нашим согласием принять брестские условия и тем самым не предотвратим широкое немецкое наступление, мы будем вынуждены, я не сомневаюсь в этом, в ближайшие дни принять более тяжелые условия, которые нам продиктуют. Если только мы не хотим отдать революцию на слом. Нужно сегодня же, безотлагательно, не тратя времени на дискуссии, обратиться к правительству империалистической Германии с нашим согласием вступить в новые переговоры для подписания мира. Иного выхода у нас нет.
За Лениным выступил Троцкий. С ненужным в такой узкой аудитории пафосом и обычной самоуверенностью он отвергал возможность немецкого наступления:
— В Германии прекращение войны было встречено с радостью. Я верю, что наступление вызовет серьезный взрыв немецкого пролетариата. Поэтому совершенно логично нам подождать, какой эффект произведет наступление, если оно вообще состоится. Я все еще сомневаюсь в его возможности, думаю, Гофман рассчитывает на психологический эффект.
Урицкий правильно определил состояние некоторых товарищей: у страха глаза велики. Революционеры не должны испытывать страха ни перед какими испытаниями.
«Какая демагогия», — подумал Владимир Ильич.
— Наступление? — поднялся Бухарин. — Хорошо, пусть будет наступление. Массы — и у нас, и в Германии — глубже поймут сущность империализма. Мирными переговорами мы многих сбили с толку. Массы должны переварить ситуацию. Подписание мира сейчас, до немецкого наступления, только внесет сумятицу в наши ряды…
Бухарин говорил более осторожно, чем обычно, как бы с оглядкой, без пафоса и громких фраз.
Ленин сразу отметил, что он вдруг слез со своего конька — ни слова о том, чтобы в ответ на немецкое наступление тут же поднять на «революционную войну» крестьянство. Лидер «левых» старался отвлечь внимание от практического решения теоретическими рассуждениями.
Бухарин сказал:
— Согласие на мир при данных условиях является капитуляцией передового отряда международного пролетариата перед международной буржуазией.
Ленин выслушал Бухарина до конца, но тут же взял слово повторно.
— Давайте внесем ясность, товарищи. Первая неточность в выступлении Бухарина: немецкая буржуазия в данных условиях не есть «международная», потому что англо-французские капиталисты приветствуют наш отказ подписать мир. Это мы хорошо знаем. Теперь о капитуляции. Капитуляция, безусловно, вещь позорная. Однако общепризнанная истина эта не определяет каждого отдельного положения, ведь капитуляцией можно назвать уклонение от боя в явно невыгодных условиях, а такая капитуляция — обязанность серьезного революционера. Мы не можем бросаться в бой, заранее зная, что силы противника значительно… непомерно превышают наши. И последнее… Передовым отрядом мы являемся в смысле революционного почина. Но если б мы стали передовым отрядом в смысле военной схватки с силами передового империализма, это была бы авантюра, недостойная марксистов. Нашим первым декретом был Декрет о мире. На нашем знамени всегда будет: мир! Войны мы будем вести только в защиту социалистического Отечества.
Свердлов снова напомнил, что время требует не дискуссии, а конкретного решения. С ним согласились.
В начале голосовалась, по существу, единственная, четко изложенная ленинская мысль: немедленно предложить Германии вступить в новые переговоры для подписания мира.
«За» проголосовали Ленин, Сталин, Свердлов, Сокольников, Смилга. («Приверженец» Ленина в вопросе мира Зиновьев на заседание не явился, хотя находился в Петрограде — лежал на диване.)
Шесть других членов ЦК — Бухарин, Ломов, Троцкий, Урицкий, Иоффе, Крестинский — проголосовали против.
Ленин не удивился, соотношение сил было ему известно. Он вдруг почувствовал сильную усталость — накопилась за долгий и тяжелый день. Возможно, ощущение усталости пришло от мысли, что впереди новый этап сложной и нелепой борьбы, на которую придется тратить уйму сил.
Но, вспомнив, что на сегодняшнем заседании «левые» ни слова не сказали в защиту своей теории, Владимир Ильич неожиданно предложил:
— Что ж… в таком случае давайте голосовать за революционную войну.
Бухарин неожиданно возмутился:
— По такой постановке я отказываюсь от участия в голосовании.
Ломов покачал головой:
— Это несерьезно, Владимир Ильич.
— Я всегда доказывал, что это несерьезно, — ответил Ленин с притаенной иронией и почти весело: отказ «левых» голосовать за революционную войну можно, пожалуй, считать победой; немецкое наступление, наверное, отрезвит этих людей. Но какой ценой будет заплачено за их трезвость?