До нас донеслись торжествующие крики — крики победы.
— Бежимте, ребята! — сказал керосинщик и первый выскочил из подвала.
Но мы быстро обогнали его и достигли дома, у которого столпились красногвардейцы и моряки.
— Гляди, — сказал, останавливаясь, Любезный.
Опрокинутый пулемёт валялся перед нами на панели в груде обломков. Рядом на каменном щебне лежал юнкер. Он лежал лицом вниз, смолянистые волосы на его затылке топорщились от ветра, и тёмная, стынущая струя медленно текла по булыжнику из-под его головы. Хотя он лежал лицом вниз, я сразу безошибочно узнал его и вспомнил о раненой девушке…
Я беспомощно оглянулся, и, должно быть, в моих глазах отразились растерянность и страх и неподготовленность к зрелищу смерти. Керосинщик подошёл к нам, сказал серьёзно и тихо:
— Вам тут нечего делать, ребята…
И, сняв свой фартук, накрыл им убитого.
Дверь в дом была широко распахнута. По белой мраморной лестнице, путаясь ногами в сбитом ковре, спускались офицеры и юнкера. Они держали руки поднятыми немного выше плеч. Лица их с трясущимися, отвисшими челюстями отражались в большом простреленном зеркале над камином.
За ними, поигрывая своим огромным пистолетом, шёл матрос Панфилов.
ТЕТЯ ЮЛЯ
Улучив момент, мы подошли поближе к Панфилову, но он, заметив нас, закричал, чтоб немедленно «сматывали концы». При этом он нахмурился так яростно, будто мы никогда не были знакомы. Пришлось нам убираться прочь.
Мы видели издали, как арестованных построили в ряды и потом под конвоем повели по улице.
Уже темнело. Очевидно, в керосиновой лавке мы пробыли гораздо дольше, чем это нам показалось.
— Теперь, наверное, и Малинина освободили, — сказал я. — Пойдём туда, узнаем.
— Он небось уже в Смольный вернулся да и кашевара забрал, — возразил Любезный.
Подумав немного, мы решили снова отправиться в Смольный.
Но, когда мы туда добрались, часовой не пустил нас в ворота и сказал, что Малинина нет. Мы долго ждали около ограды под мелким, холодным дождём, озябли, промокли, и нам очень хотелось есть.
— А, знакомый башлычок! — услышал я.
Кто-то потянул меня сзади.
Это был матрос Семечкин. Круглое лицо его выражало удивление.
— Вы чего тут мокнете, ребята?
Мы сказали, что нас не пускают в ворота.
— Кто это может вас не пускать! А ну, швартуйтесь ко мне поближе.
Мы вместе с ним подошли к часовому.
— Ты что же это, Микешин, — с упрёком сказал матрос, — ребята Зимний штурмовали, а ты их под дождём держишь. Обидно или нет, как думаешь?
Мне было даже неловко, потому что я вовсе не штурмовал дворец; я таился вместе с кашеваром за походной кухней, а Любезный и совсем там не появлялся.
— А чего же они молчали? — сказал часовой.
Мы поднялись по наружной лестнице.
В вестибюле было по-прежнему людно, под высоким потолком горели тусклые лампочки, пахло табачным дымом и мокрыми солдатскими шинелями.
Не успели мы отряхнуться, как в дверях появилась целая ватага матросов и с ними Панфилов. Он показался мне на голову больше всех остальных, ворот его бушлата был расстёгнут, полосатая тельняшка обтягивала грудь.
— Вы уже тут, ребята? Добро! — сказал он с прежним весёлым радушием. — Отведи их в караулку, Семечкин, пусть пообсохнут, — обратился он к матросу, который провёл нас в Смольный.
— Давайте, ребятишки, вот сюда, по трапчику, — сказал Семечкин, показывая на маленькую лесенку в углу.
Мы спустились на несколько ступенек вниз и оказались в комнате с нарами.
— Побудьте тут, — сказал Семечкин. — Я схожу на камбуз насчёт ужина.
Мы сели на лавку. В деревянных козлах около двери стояли винтовки. Несколько красногвардейцев, расположившись на нарах, делили сахар. Один из бойцов сидел, повернувшись лицом к стене, нахлобучив на глаза шапку. Другой по очереди прикрывал ладонью кусочки колотого сахара, разложенные около него, и спрашивал:
— Кому?
— Коромыслову! — выкрикивал боец из-под нахлобученной шапки.
— Петриченко!
— Чернобыльному!
— Демешу!
— Кременцову!
— Кременцову уже четыре порции накопилось, а его всё нет, — сказал боец, сидевший лицом к стене.
Матрос возвратился, неся в одной руке солдатский котелок с супом, а в другой полбуханки хлеба.
Через несколько минут, когда мы уже сидели за столом и ели тёплый суп с картошкой и вяленой воблой, пришли Панфилов и вместе с ним Малинин.
Матрос сказал Малинину, что за его жизнь юнкера потребовали освободить пятьдесят своих, арестованных красногвардейцами.