Однажды, только Петрос успел вернуться из школы, как Сотирис громко застучал к ним в дверь.
— Бежим! На углу лежит покойник… Говорят, помер от голода.
Они стремглав скатились с лестницы и выскочили на улицу. На углу толпился народ. Прокладывая дорогу локтями, мальчики пробрались через толпу. На пороге дома сидел какой-то мужчина, не разберешь, молодой или старый. Прижав к груди его голову, женщина била его по щекам, чтобы привести в чувство. Мужчина на секунду открыл глаза.
— Что с вами? — спросила женщина.
Из его груди вырвались странные хриплые звуки:
— Е-е-есть хочу…
Поднявшись на несколько ступенек, женщина громко сказала людям:
— У него истощение от голода.
Кто-то вложил в руку мужчине кусок хлеба, отрезанный от немецкой буханки. Старушка сунула ему в рот несколько изюминок. Потом девушка из соседнего дома вынесла полстакана молока.
Петрос потихоньку сбежал от Сотириса. Снова у него подвело живот, а в ушах зазвучал страшный голос: «Е-е-есть хочу…» Когда умирающий открыл глаза, они, точно из двух бездонных ям, стали смотреть в бесконечность… Петрос опустил руку в карман. Там лежала промасленная бумага с коркой, припасенная для Сотириса. С жадностью запихнув ее в рот, он тщательно прожевал все и проглотил. У подъезда своего дома он столкнулся с Сотирисом.
— Говорят, возле церкви еще трое свалились от голода. Один взаправду помер. Пошли поглядим?
— Меня не пустит мама, — ответил Петрос и поспешно скрылся за дверью.
Вечером, покончив со своей порцией супа, он заявил так громко, что даже сам вздрогнул:
— Я не наелся!
Все в изумлении уставились на него, словно он сказал что-то невероятное. А дедушка пробормотал довольно сердито:
— Кто же думает, что ты сыт? И потом, не смей жаловаться! Вы с Антигоной получаете больше всех хлеба. Я-то вижу, как ваша матушка отрезает вам самые большие ломти.
— Папа! — В голосе мамы прозвучали такие гневные ноты, которых Петрос никогда раньше не слышал.
Дедушка поднялся из-за стола, предварительно очистив свою тарелку последней корочкой хлеба, и улегся на диван, закрывшись с головой пледом. Папа включил радио и поймал Лондон. Сделав чуть погромче, он прошептал:
— Замолчите, — хотя никто не проронил ни звука.
Раздался ясный неторопливый голос диктора:
«…Повторяю: Алексис из Афин шлет привет своей семье и юной невесте. Племянника он просит не забывать, что превыше всего любовь к родине».
— Это дядя Ангелос!
Все не сводили глаз с приемника в надежде услышать продолжение. Дедушка высунул голову из-под пледа. Диктор продолжал говорить так же медленно:
«Гио́ргос, сын Си́фиса из Гера́клиона на Крите…»
Подойдя к дедушке, мама обняла его, и оба они тихо заплакали. Антигона не могла сдержать своей радости:
— Он вспомнил и о Рите, вы слышали? О своей юной невесте!
Потом, лежа в кровати, Петрос, сколько ни пытался, никак не мог представить себе дядю Ангелоса в английской военной форме, который бегал, как Эррол Флин, с копьем наперевес. Когда он закрывал глаза, перед ним возникала картина: дядя Ангелос сидит на песке под высокой финиковой пальмой, а перед ним стоит огромная картонная коробка, вроде тех, что привозил Майкл, первый жених Лелы. Однажды госпожа Левенди дала маме немного английского мармелада. Он сильно пах апельсином, и после него во рту долго сохранялся приятный привкус горечи.
Текла, Алексис, Афанасис Дьякос, косивший врагов мечом, уже не приходили на память Петросу. Теперь ему мерещился только дядя Ангелос с огромными ломтями белого хлеба, намазанными апельсиновым мармеладом. В животе у Петроса вдруг началась нестерпимая боль.
— Что с тобой? — спросила не успевшая заснуть Антигона, услышав невольно вырвавшиеся у него стоны.
— Е-е-есть хочу…
Петроса испугал его собственный крик.
— Знаешь что, ложись навзничь и прижми к животу подушку, — посоветовала ему сестра. — Вот увидишь, тебе станет легче. Спи, а завтра будем есть блинчики. Отец Нюры обещал дать маме немного муки из плодов рожкового дерева.
Глава 2