— Уходите отсюда! Вы пропахнете дымом… А ты только что вымылась, — набросилась она на дочку.
— Нам надо серьезно поговорить с тобой, — мрачно изрекла Антигона.
Оставив жаровню, мама вытерла глаза подолом фартука и испуганно посмотрела на них:
— Что-нибудь случилось?
— Почему ты здороваешься с семьей Левенди? — спросила Антигона и подтолкнула Петроса, чтобы он ее поддержал.
— Зачем ты здороваешься с ними, ведь у них живет этот паршивый немец? — произнес он басом, как разговаривал обычно с малышами на улице, изображая из себя взрослого.
— Я не намерена отчитываться перед вами в своих поступках, — проворчала мама не очень сердито и, убедившись, что не случилось никакой беды, успокоенная, подошла опять к жаровне.
Но Антигона не отступала.
— Тогда мы перестанем с тобой разговаривать. Правда, Петрос?
Петрос в полной растерянности не знал, что делать. Ему не хотелось подводить сестру, но язык не поворачивался заявить маме: «Я не буду с тобой разговаривать».
— Правда ведь, Петрос? — повторила Антигона.
Он не успел ответить, потому что разгневанная мама повернулась к ним, задев при этом случайно локтем жаровню, которая упала, и тлевшие опилки рассыпались по полу.
— Уходи, уходи сейчас же! — закричала мама Антигоне. — У тебя волосы пропахнут дымом.
Она подтолкнула девочку к двери, и теперь та, в свою очередь, растерялась. Она походила уже не на бравого старшего карабинера, а на трусливого итальянского солдата, бегущего с поля боя. Стоя на коленях, мама собирала красными опухшими пальцами горячие опилки, и Петрос тотчас бросился ей помогать.
— Что же мне делать? Что же мне делать? — в отчаянии приговаривала она. — Теперь жаровня уже не разгорится!
Петрос разыскал кусок картона и стал им подбирать опилки, но мама сердито вырвала картонку из его рук и сама принялась орудовать ею. Он стоял, глядя на маму, и тоже не знал, что делать. К горлу его подступил комок. Если бы не война и не оккупация, то можно было бы спичкой зажечь газ — и заполыхало бы синее-синее пламя, открыть кран — и побежала бы вода. А у мамы были бы длинные тонкие пальцы, на безымянном красовалось бы золотое обручальное кольцо, а на среднем пальце — перстенек с красными камешками.
— Что ты стоишь как истукан? — сказала мама. — Пойди отряхнись, а то засыплешь кровать опилками.
Он, насупившись, поплелся в детскую; сейчас, конечно, на него накинется Антигона за то, что он не поддержал ее, та принялась выговаривать ему совсем за другое:
— Почему ты не помог маме? — сразу налетела она на него.
— Она не захотела.
— А ты должен был настоять.
— Почему же ты не идешь помогать ей? — пробормотал он тоже довольно сердито.
Совсем некстати из-под стола вылез Тодорос и стал точно нарочно ползать по детской, ударяясь о ножки стульев.
— Завтра ты отнесешь его в чулан, — распорядилась Антигона. — А то скоро комната превратится в зоопарк.
— Отвяжись! Ты мне надоела! — проворчал он свирепо.
Антигона разревелась, но Петрос был уверен, что не из-за его дерзких слов.
На следующее утро, торопясь в школу, Петрос столкнулся на лестнице с госпожой Левенди, которая неслась, разъяренная, вниз с ведерком известки и щеткой в руках. Выйдя на улицу, Петрос чуть не завопил от восторга. На стене их дома огромными красными буквами было написано: «Бесплатные обеды». Он остановился, любуясь лозунгом, и тут увидел, как подоспевшая госпожа Левенди принялась замазывать известкой красные буквы.
— Ведьма, — пробормотал он себе под нос. — Предательница.
Но сколько она ни билась, надпись проступала сквозь известку. Петрос готов был ей крикнуть, что она зря старается. Откуда знать госпоже Левенди, что в краску подмешан рыбий клей и что она не боится даже дождя?
— Я приготовила для вас вечную краску, — говорила ему и Яннису Дросула, вручая им банку с зеленой краской.
На улицу вышел и Сотирис, и они вдвоем смотрели на свежепобеленную стену, на которой четко выделялись красные буквы. Если бы Петрос мог рассказать своему другу, как готовили краски в мастерской Ахиллеса! Какие там тесаные камни и гипсовые статуи, похожие на Дросулу! Как живется теперь Шторму… Но он не имел права. Он был связан клятвой «Филики́ Этери́а»[27]: «Я не знаю ничего и никого…» С него не требовали клятвы, он дал ее сам себе и не был даже уверен, что не путал в ней слов. Но Петрос читал, что такую клятву давали в 1821 году борцы, которые сражались против турок за освобождение Греции.