— Он мой! Мой! Отдайте его! — кричал он срывающимся голосом.
В переднюю выскочили и два других карабинера. Не разобравшись, в чем дело, они направили на мальчика свои автоматы.
Мама с диким воплем прикрыла Петроса своим телом.
— Tartaruga… Tartaruga… — забормотали карабинеры и опустили автоматы.
— Обыск окончен, — пропищал переводчик.
Распахнув дверь, он вышел из квартиры; за ним последовали три карабинера вместе с Тодоросом. Мама зажала рукой Петросу рот, чтобы он не кричал. Четвертый карабинер, задержавшись в дверях, ущипнул за щеку бледную как полотно Антигону и сказал с улыбкой:
— Non avere paura, bellina![30]
Наконец итальянцы ушли. Никто в передней не трогался с места, не произносил ни слова. Слышно было, как карабинеры колотили в дверь Сотириса, потом с шумом передвигали наверху мебель. Первой заговорила мама:
— Идите ложитесь, не то вы окоченеете…
Петрос прокрался к окну и через отверстия решетчатых ставен посмотрел на улицу. Возле их подъезда стояла машина, «черная клетка», как ее называли, в нее, точно бездомных собак, бросали арестантов. Кто-то накинул ему на плечи дедушкин вишневый плед. Не оборачиваясь, он понял сразу, что это мама. Видно, она боялась, как бы он не простудился, и еще больше, как бы он не закричал. Но Петросу казалось, что он онемел навсегда.
Карабинеры в сопровождении переводчика вышли из подъезда и направились к машине. В темноте Петрос не мог разглядеть Тодороса.
— Иди ложись, — вполголоса сказала мама.
Она довела его до кровати.
И теперь Петрос рыдал, рыдал так горько, что не в состоянии был перевести дух, и ему очень хотелось прижаться к маминой груди, но он прижимался к подушке и чувствовал себя несчастным, бесконечно одиноким.
Глава 3
ДРОСУЛА
Когда Дросула осталась одна в скульптурной мастерской, на нее, как она говорила, нашла мания чистоты. Она вымыла пол и, встав на высокую табуретку, принялась протирать стекла веранды, как вдруг на пороге появился Петрос.
— И до Шторма я добралась, — сказала ему с улыбкой Дросула, — «выстирала» его хорошенько.
Сидя на коврике, Шторм терпеливо ждал, пока у него высохнет шерсть. Стоило Дросуле шепнуть ему хоть одно слово, и он становился послушный, как овечка.
— Я помогу тебе, — вызвался Петрос.
Дросула бросила ему тряпку.
— Протирай нижние стекла, но только до блеска.
Петрос принялся добросовестно мыть стекла. Он пришел раньше всех, за час до назначенного времени, и поэтому мог наговориться вволю с Дросулой. Она болтала с ним о том о сем, предавалась воспоминаниям, как мама когда-то рассказывала ему на кухне о Ламбросе Астерисе.
— Уж такой у меня, Одуванчик, характер… — вздохнула Дросула. — Стоит мне потерять из-за чего-нибудь покой, как меня охватывает мания чистоты.
Когда в детстве, вспоминала она, у нее умер любимый дедушка, она устроила стирку кукольных платьев. Тщательно перестирала все одежки. Потом развесила их на веревке. Ее тетка, возмущенная поведением племянницы, сказала какой-то соседке: «Бесчувственный ребенок! В доме покойник, а она стирает кукольное тряпье».
— Я, Одуванчик, была в таком горе, что даже плакать не могла, — заключила Дросула, с рвением протирая стекло.
Петрос считал, что у него нет и никогда в жизни не будет друга ближе Дросулы. Только она поняла, как он страдает и жалеет Тодороса. Вылепив из глины черепаху, очень похожую на Тодороса, которого Дросула никогда не видела, она подарила ее Петросу.
— Чтобы ты, Одуванчик, помнил всегда о Тодоросе, — сказала она, вручая ему черепаху, и лицо ее было необыкновенно серьезным и грустным.
Всех жалела, за всех радовалась, обо всех беспокоилась Дросула. Когда Антигона расстраивалась, впадала в отчаяние из-за своего поэта, Дросула тоже расстраивалась и впадала в отчаяние. Когда Рита прибегала в мастерскую вне себя, услышав об очередной расправе с евреями, Дросула горевала вместе с ней. И когда Яннис сидел грустный в углу, устремив на Антигону печальный взгляд, и кадык у него на шее едва шевелился, на Дросулу тоже находила тоска. Когда Ахиллес не приходил вовремя, как сегодня, или Яннис и Петрос не являлись в назначенное время, кончив писать лозунги на стенах домов, Дросула принималась за уборку и мытье пола.
— Хорошо, что в мастерской столько стекол. — Она улыбнулась и потом прибавила в задумчивости слегка дрожащим голосом: — Вот увидишь, Одуванчик, когда уедет Ахиллес, я такой порядок наведу в доме…