— Италия капитулировала! — радостно объявил он. — Только что передали по радио.
— Пошли на улицу, поглядим, что там делается, — предложил Петросу Сотирис.
Мальчики носились по городу, как в первый день после объявления войны, когда все пели «Средь безвестных селений гордолин».
Всюду толпился народ, жаждавший узнать последние новости. Итальянцы исчезли. Комендатуру и комендантское управление охраняли стоявшие у дверей немецкие часовые.
— Их ведут под конвоем! Их ведут под конвоем! — закричал кто-то на углу улицы.
Петрос и Сотирис помчались посмотреть, что там происходит. Со всех сторон бежали туда люди; бежала и какая-то старушка, которая очень потешно крестилась и бормотала:
— Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй!
— Погляди! — завопил Сотирис. — Теперь немцы из полевой жандармерии стерегут итальянцев!
Из-за угла показалась огромная колонна итальянских солдат, по обе стороны которой медленно ехали на мотоциклах немцы. Всего лишь в прошлое воскресенье состоялся парад итальянских пехотинцев. Они важно маршировали, и петушиные перья у них на голове так забавно покачивались, что можно было умереть от смеха. В тот же день вечером мама взяла с собой Петроса в гости к своей знакомой, жившей недалеко от А́йа Параскеви́; и когда они доехали до комендатуры, итальянцы высадили всех из автобуса, чтобы проверить документы.
— Su! Su! Presto! Presto![31] — покрикивал пронзительным голосом один из карабинеров.
Теперь уже не было окриков «Presto!» Итальянцы шли с непокрытыми головами, в расстегнутых кителях, без погон, без знаков различия. Небритые, жалкие — точно военнопленные, потерпевшие поражение в бою.
Петрос заставлял себя думать с ненавистью о карабинере, забравшем Тодороса, и о другом, угрожавшем автоматом… Он пытался сейчас побороть в себе жалость к итальянцам, которые плелись такие несчастные под конвоем своих бывших союзников и жалобно клянчили: «Pane… sigaretta»[32], как дедушка, когда он притворялся умирающим перед чужими дверьми.
Позади бежали мальчишки и, потешаясь, пели:
Итальянцев это нисколько не трогало, они бросали умоляющие взгляды на ребятишек и твердили:
— Bambino… pane…[33]
Из табачного киоска вышел продавец и бросил итальянцам несколько пачек сигарет. Те стали, подпрыгивая, ловить их в воздухе. Потом женщины начали кидать им хлеб, орехи, изюм.
Петрос и Сотирис шли за колонной вместе с мальчишками, распевавшими:
Сначала они тоже затянули песню, но тут же замолкли, словно вспомнив внезапно, что они уже не малыши, как в начале войны.
— Пошли домой, — одновременно предложили они оба, точно под влиянием одних и тех же мыслей.
Когда Петрос вошел в столовую, вся семья сидела за столом.
— Теперь командовать у нас будут немцы и покрепче завинтят гайки, — сказал папа.
— Куда уж там! — возразил дедушка. — Гайки и так крепко завинчены.
— Нет, от немцев добра не жди, — настаивал на своем папа.
— Я хочу вам кое-что сказать, — не обращая внимания на их спор, взволнованно произнесла мама, будто спеша поделиться внезапно пришедшей ей в голову мыслью.
Все обратили на нее удивленные взгляды. Мама никогда не участвовала в беседах за столом, и если говорила о чем-нибудь, то только о еде. Теперь же она как будто собиралась сообщить что-то совсем другое. Не сводя с нее глаз, все молча ждали.
— Внизу, в нашем чулане, спрятался какой-то итальянский солдат, — объявила мама так просто, словно речь шла о мешке опилок для разжигания жаровни.
— Madonna mia…[34] — комично протянул дедушка, пораженный маминой «шуткой».
Никто не успел и рта раскрыть, потому что мама стала торопливо и сбивчиво рассказывать, как, придя в чулан за опилками, она обнаружила, что дверь в него не заперта.
— Конечно, ты забыл запереть ее на замок, — выговорила она Петросу совсем не сердито, а скорей даже ласково. — Все время шмыгаешь туда-сюда и роешься в старье.
Петрос готов был начать оправдываться, но мама продолжала свой рассказ. Войдя в чулан, она увидела носок солдатского ботинка, торчавший из-за дедушкиного сундука, и напугалась до смерти.
— Non abbia paura, signora[35], — послышался дрожащий голос.
Из-за сундука робко вылез испуганный итальянский солдат.