По вечерам Петрос, мертвый от усталости, валился в постель. Теперь у него была масса дел, он не только писал лозунги на стенах домов… Прежде чем уснуть, он прислушивался к голосу мамы, учившей итальянца греческому языку. Мамины руки стали белыми и красивыми, как прежде, и если бы она не продала маленьким царицам свое обручальное кольцо, оно легко влезло бы ей на палец. Ведь она больше не разжигала опилки в жаровне, не полоскала белье в холодной воде, не мыла посуду и пол — всю эту черную домашнюю работу делал итальянец. Если мама бралась, например, за стирку, он смотрел на нее с несчастным видом, становился «достойным только жалости», как говорила о нем Антигона.
— Я сама, я сама, — подбежав к ней, твердил он и улыбался во весь рот.
Гарибальди не любил сидеть без дела. Он был мастер на все руки. Из серой муки, купленной у пекаря, он приготовил такие макароны, что пальчики оближешь.
— «…Я ку-ша-ю… Ты иг-ра-ешь…» — читал нараспев по слогам Гарибальди.
Еще мгновение, и Петрос уснул бы. Голос Антигоны он услышал почти сквозь сон:
— Мне кажется, я влюбилась. (Он даже не пошевельнулся.) Мне кажется, я влюбилась, — повторила она громче.
Петрос был уверен, что она нарочно не дает ему спать.
— Ну ладно, отстань. Я знаю, — пробормотал он с раздражением.
— Знаешь, да не знаешь в кого…
Тут Петрос окончательно проснулся.
— В своего поэта. Дай же мне спать.
— Все про-шло, — протянула Антигона, выделяя каждый слог. — Прошло со вчерашнего дня.
Он забыл и думать о сне.
— Тогда, значит, ты не влюблена? — Он решительно ничего не мог понять.
— Я влюбилась… в Янниса.
Сестра его просто рехнулась. Разве она не говорила Рите, что в Янниса невозможно влюбиться, потому что кадык у него на шее прыгает, как мячик от пинг-понга? И к тому же она умирала от любви к своему поэту… Теперь она утверждает, что влюбилась в Янниса вчера, в шесть часов вечера, когда они ходили вместе выполнять какое-то задание и на обратном пути Яннис сказал ей: «Погляди, как заходит солнце. Будто нет никакой оккупации».
— Ну и что из того? — в полном недоумении спросил Петрос.
— Ах, ты ничегошеньки не понимаешь! — вздохнула в отчаянии Антигона и, откинув голову на подушку, посетовала: — Вот была бы здесь сейчас со мной Рита…
Она не успела признаться Яннису в любви: на следующий день немцы арестовали его.
«Как прекрасно любить человека, который где-то вдали подвергается опасности. Ты волнуешься, не знаешь, что с ним, мечтаешь о нем каждый вечер, и твоя подушка мокра от слез…» Это говорила Антигона, когда дядя Ангелос уехал воевать в Египет, и она завидовала Рите, что той есть о ком думать. С Яннисом все обстояло иначе. Как вскоре узнали, он сидел в одной из афинских тюрем. Дядя Ангелос мог пасть в бою, но он сам воевал, с оружием в руках. Янниса же в любой день на рассвете могли расстрелять, прицелившись в самое сердце.
Как странно, размышлял Петрос, столько событий происходит ежедневно, ежесекундно, а кажется, будто ничего не случается. До войны, когда по улице проходил дрессировщик с медведем и бил в бубен, все высыпали на улицу поглазеть на него.
— Идет дрессировщик с медведем! Идет дрессировщик с медведем! — раздавался крик, и отовсюду сбегались люди, взрослые и ребятишки.
Однажды посреди площади остановился огромный грузовик с каким-то приспособлением на платформе и толстой трубой. Машина со стуком и грохотом копала канавы. Петрос и Сотирис так долго крутились вокруг нее, что опоздали в школу.
— Вы видели машину, которая роет канавы? — спрашивали они других мальчишек и сами задирали носы от важности.
Теперь за короткое время происходило столько событий, столько страшных событий, что, случись одно из них до войны, переполошился бы весь квартал. Расстреляли Антониса, друга Маро, исчезли евреи, увезенные из Афин в товарных поездах, арестовали господина Григориса, госпожу Ники, даже Яннис сидел в тюрьме, и все эти ужасные события следовали одно за другим! И притом мать Янниса, как и прежде, каждое утро ходила за покупками, а его отец часа в два-три бегал в табачный киоск и стоял в очереди за сигаретами. Только Антигона плакала по ночам в подушку.
Обязанности Янниса выполнял теперь Ми́льтос, высокий веселый парнишка, постоянно отпускавший шутки. Петрос ходил к нему в прачечную. Мильтос, как раньше Яннис, выдавал свежеотпечатанные газеты, которые Петрос засовывал в футляр от скрипки. Дросулу заменила Маро, Ахиллеса — Гио́ргос. То и дело один сменял другого… Словно ничего не случилось. Только Петроса никто не сменял…