Дедушке надоело, стоя на балконе, ждать приплытия английского флота, и теперь он с нетерпением ожидал прихода Петроса, приносившего последние новости.
— Такой-то квартал уже освобожден! Честное слово, дедушка! Немцы больше носа туда не сунут, — сообщил в последний раз Петрос, раскрасневшийся от возбуждения.
Это был тот квартал, где находилась прачечная, приспособленная под типографию. Два дня Петрос не мог пробраться туда. Шли бои. Погибло шесть человек, работавших вместе с Мильтосом, и три немецких солдата. Немцы легко не сдавались. Они ожесточенно отстаивали каждый дом, каждый порог. Теперь освобожденный квартал охраняли Мильтос и его товарищи, вооруженные автоматами. В дыры стен, оставшиеся от пуль — там, где убили шестерых храбрецов, — девушки воткнули гвоздики, и издали казалось, будто среди голых камней выросли цветы.
В типографии скопилось столько работы, что Мильтос и его друзья не спали по несколько суток. Их воспаленные глаза блестели, словно в лихорадке. Петрос клал в футляр от скрипки газеты, чтоб отнести их Маро.
— Возьми и эти. Развесите их на улицах, — сказал кто-то чуть хриплым голосом, сразу пробудившем в Петросе какие-то воспоминания.
Склонившись над футляром, он продолжал укладывать газеты. Когда он потянулся за новой пачкой, то вдруг увидел чью-то руку с большой отметиной, словно от прививки оспы, там, где носят обычно часы. Петрос поднял голову, и глаза его встретились с глазами Михалиса.
— Как ты вырос! Я не узнал тебя сразу. Молодцом стал! — И сумасшедший в пижаме крепко обнял Петроса.
Лицо у него было совсем черное, точно обгоревшее на солнце, и очень изможденное. «Вознаграждение в 700 миллиардов драхм за поимку…» Не нашлось ни одного предателя!
— Будь осторожен, — сказал сумасшедший в пижаме, когда Петрос закрывал футляр. — В последние дни не надо особенно рисковать.
Он сказал «в последние дни», а слова сумасшедшего в пижаме всегда сбывались!
— Дедушка, теперь уже последние дни! — поспешил сообщить, примчавшись домой, радостный Петрос.
А через несколько дней его вызвал Сотирис:
— Чеши вниз! Жаба смывается. Я видел, как он отдавал ключи от квартиры хозяину дома.
Они оба тут же кубарем скатились с лестницы. Жаба уже сел в машину и включил мотор. Сотирис припустился следом за ним.
— Тупак урелтиг! — завопил он во всю глотку, грозя Жабе обеими руками.
Машина резко затормозила, и из нее вылез Жаба. Наверно, забыл что-нибудь, решил Петрос. Сотирис тоже остановился. Оставив дверцу машины открытой, Жаба сделал два шага назад. Петрос не успел понять, как это случилось, — все произошло мгновенно. Немец вытащил пистолет, Сотирис вскрикнул и как подкошенный упал посреди улицы. Петрос подбежал к нему и, встав на колени, замер, глядя ему в глаза. Сотирис чуть приподнял голову.
— Ту-пак… — с трудом прошептал он, посмотрел на друга, и голова его бессильно упала на грудь.
«Нет! — мысленно твердил Петрос. — Не может быть! Последние дни! Так утверждал сумасшедший в пижаме. Сотирис не может «уехать туда» в последние дни! Нет!»
— Не трогайте его до прихода врача, — сказал кто-то.
Это был папа Петроса… Собрались все соседи. Мама Петроса, обливаясь слезами, вытирала белой салфеткой Сотирису лоб…
В школе особым успехом пользовался номер Сотириса, когда он изображал Неизвестного солдата. Он ложился посреди двора, окруженный восторженными зрителями, откидывал назад голову и упирался пятками в землю. Тело его изгибалось дугой. Точно в такой позе был изображен Неизвестный солдат на памятнике, стоящем на площади Конституции. Вместо щита Сотирис ставил возле себя крышку от мусорного бака…
Теперь он безжизненным комочком лежал здесь, на мостовой.
Его похоронили через день на том же кладбище, где они с Петросом оставили бабушку. Хотели устроить похороны раньше, но возле кладбища шли бои. Потом немцы убрались также из этого квартала, и Сотирис мог вступить на свободную землю. Приехала его мама, в трауре, в больших черных очках, и господин Кондояннис — «Сливочное, оливковое масло, зитамин», в черном галстуке, с крепом на рукаве. Так состоялось наконец знакомство отчима с его пасынком. В гробу лежал аккуратно причесанный на пробор мальчик, в длинных брюках, закрывавших расцарапанные волосатые ноги. Его вырядили в белую рубашку с галстуком, в большие мужские ботинки, почти совсем новые. Петросу казалось, что Сотирис сейчас скажет ему с лукавой усмешкой: «Погляди, какого щеголя из меня сделали!»
Как хотелось Петросу поговорить с ним, оставшись с глазу на глаз! Чтобы никого больше не было рядом.