- Раскаяние и чистосердечное признание… Добровольная отдача себя в руки властей - это учитывается юрисдикцией или сие формальность? - спросил Лев Иванович.
- Учитывается, - ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. - Сие по новым временам - не формальность, смею вас уверить…
Ленька пришел к Льву Ивановичу ровно в четыре. Старик негромко крикнул из комнаты:
- Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!
Ленька стоял в коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой двери Льва Ивановича. Он стоял закрыв глаза, устало опустив руки вдоль тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько раз он собирался переступить порог, но каждый раз что-то удерживало его, и сердце гулко падало в груди, а кровь приливала к голове и щекам. Потом он вошел и сказал:
- Здравствуйте, Лев Иванович.
- Здравствуй, Леонид. Садись.
- Спасибо. Постою. В ногах правда.
- Скверное настроение? - спросил старик.
- Скверное. Хорошее какое слово - «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.
- Век требует более резких определений, да? «Дрянное» - это, по-видимому, точнее?
- В моем положении - да.
- А что случилось?
- Да ничего особенного… Так, глупость…
- У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
- Вроде бы…
- Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.
- Он был жестоким.
- Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
- Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
- Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
- А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
- Какую глупость?
- Просто глупость. Обыкновенную глупость.
- Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах - также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.
- А если преступление рождено глупостью?
- Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.
- Но преступление не принесло никому никакого вреда.
- Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.
- Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…
- Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.
- Лев Иванович…
- Да.
- Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.
- Чепуха. Он устроен логично, а потому - прекрасно.
- Логична геометрия, - сказал Ленька, - а что в ней прекрасного?
- Мы же говорим о мире, а не о геометрии…
- Лев Иванович…
- Слушаю тебя…
- Можно я попью воды?
- Конечно.
Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.
«А ведь это все какая-то дикость, - подумал Лев Иванович, - наваждение…»
Этот не знает
Тюрин - выпускник той школы, где учился Ленька, - сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.
- Кто там?
- С Мосгаза.
Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:
- Только извините, я в трусах.
- В трусах - не в бюстгальтере, - ответил Костенко, - переживу.
Тюрин засмеялся.
- Веселый Мосгаз, заходите…
- Я тягу проверить, - сказал Костенко.
- Тянет хорошо.
- Порядок есть порядок.
Тюрин притащил лесенку, поставил ее к ногам Костенко и вернулся к своей чертежной доске.
- Вы б поддержали меня, а то загремлю, - попросил Костенко.
- Вы долго будете тягу смотреть?
- Тягу не смотрят, ее чувствовать надо…
- Тяга - она, как говорится, и есть тяга…
Костенко взобрался на лестницу, продолжая ворчать:
- Сейчас в двести сорок девятой был, так лесенку попросил, а хозяйка меня обругала.
- Людмила Аркадьевна?
- А бог ее знает… Фифочка.
- Женщина с характером. Кого угодно доведет.
- Это уж я не знаю, а меня она довела. А сама стоит и плачет.
- Из-за Леньки…
- Это кто? Хахаль?
- Сын.
- Женился?
- Из дому сбежал.
- Куда?
- Я думаю, куда-нибудь в Сибирь подался.
- А почему в Сибирь?
- Я там в экспедиции был, с ума сойти как здорово, ему кое-что рассказал, так он мне потом говорит: «Сбегу, к чертовой матери».
- В той комнате у вас стена капитальная?
- В столовой?
- Да. Там, где дверь закрыта.
- Не знаю. Вы сами посмотрите.
Костенко зашел во вторую комнату, постучал по стене, быстро огляделся, увидел большой стол, маленькую горку для посуды и несколько стульев. Леньки там быть не могло. Он вышел в коридор.
- Придется еще прийти к вам, - сказал Костенко.
- Только пораньше приходите, а то я в институте, мамаша на фабрике, дом пустой.
- Ясно. Мне к этой дамочке снова надо идти, а душу выворотит. Дождусь, пока ее парень вернется.
- Ленька? Он не вернется.
- Неужто мать не жалко?
- Нет, жалко, конечно… Родители как-никак.
- Если он письмо вам черкнет, сказали бы матери-то…
- Думаете?
- Точно. Переживает - лицо как свекла стало. А что вы, друг ему?
- Друг не друг, а товарищ.
- Ну, пока.
- Всего хорошего.
- Так наши еще раз зайдут.
- Хорошо. Только утречком.
- Ясно. До свидания.
- Счастливо.
Леньке плохо
Людмила Аркадьевна стояла в спальне у окна и плакала. Оперативник из отделения сидел около телефона. Телефон молчал. Самсонов полулежал в кресле. Рядом с ним был Росляков.
- Алексей Алексеич, - сказал он, - вы не можете вспомнить, как у вас прошел позавчерашний день?
- Вас интересую я?
- Меня интересует все.
Самсонов отвернулся к окну.
«Позавчера, - вспоминал он. - Что же было позавчера? Днем я был в Министерстве финансов. Потом вернулся в институт. Это было, кажется, часов в пять…»
Он чувствовал усталость во всем теле. Ему было больно пошевелиться. Он слышал, как в приемной секретарша печатала на машинке. Стук клавишей казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря и услышал, как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок. Стук клавишей сразу же прекратился, зато громко и быстро затопали каблучки. Он поморщился.
Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой.
«Откуда это у нее? - подумал Самсонов. - Такая славненькая, а улыбается, как звереныш».
- Вы звали меня?
- Да. У вас еще много работы?
- Пять страниц.
- Хорошо. Только, пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она ужасно гремит.
…Из своего кабинета Самсонов ушел около десяти, когда все цифры и выкладки, необходимые для завтрашнего совещания по проекту, были им выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел и чувствовал, как в затылке у него снова нарастала боль; он ощущал, как боль растекалась по всему телу, проникала в позвоночник, в предплечья, в пальцы и в кончики ногтей.