После одного из воскресений, которое Тулунбаев и Коля Ларионов провели в училище совместно, Коля стал подсаживаться к их ротному пианино, пытаясь подобрать что-то на слух.
Тулунбаев услышал пианино из коридора.
— Да нет, — сказал он, подходя к Коле сзади и кладя руку на клавиши. — Тут вот так… Слышишь?
Ларик кивнул и стал осторожно нажимать на клавиши. И эти пять или шесть нот вдруг соткались в воздухе во что-то такое, от чего у Мити, оказавшегося рядом, запершило в горле.
— Что это ты… играл? — спросил Митя, когда Тулунбаев ушел.
— Я? Да сам не знаю. Привязалось. Это он… вчера.
Корабль
Собственно, корабль-то, если говорить о символе, у них уже был. Старый парусник давно уже стоял впритык к граниту, иногда мачты его кренило — это протекал рассохшийся трюм — и тогда швартовы трехмачтовика, натягиваясь, вздрагивали и с них летела пыль, как со старых бечевок.
Весной, по утрам, когда густой речной туман все полз и никак не мог подняться над городом, силуэт корабля возникал перед училищем словно впервые: он серым призраком стоял на фоне розоватого или, напротив, мглистого, клочковатого тумана, и если где-то по реке проходил, тревожно гукая, буксир, парусник, дождавшись зыби, кряхтел и постанывал, оживая. Летом, в душные вечера перед грозой, по набережной ползли запахи старых тросов, краски и чего-то, как потом оказалось, характернейшего, общего для всех кораблей, портов и широт. Этот запах поднимался из распахнутого настежь пустого трюма. На набережной пахло кораблем.
Старый парусник лишь достаивал у стенки. Пушки у входа в училище — довоенные сорокапятки — и те были живей, одушевленней, у них хоть крутились ручки. На трехмачтовике давно ничего не крутилось. На него не пускали. Шхуна доживала свои дни, как доживает у хороших хозяев пес: пса кормят и не гонят с привычного места. И на шхуне двое матросов полугражданского вида по субботам слегка скребли занозистую палубу и время от времени били склянки.
Однако то был лишь запах, ветхая и символическая тень корабля. И казалось, что самим фактом своего присутствия старик парусник что-то пытался настроить в училищном порядке, но сил у него все меньше, и участие его еле слышно. А когда неосторожная землечерпалка обломила старику кусок бушприта и задрала доску обшивки на его ветхой скуле, они почувствовали, что старику конец.
Вот тогда и пришла неожиданная подмога.
Это случилось солнечной и сухой поздней осенью. Еще недавно набережная около синего дома с мачтой на крыше была завалена штабелями дров и с курганов строительного песка ветер нес хрустящую на зубах летнюю поземку, а сейчас (обнажилось довоенное или как-то незаметно отстроилось вновь, они даже не успели заметить) набережная вытянулась в граните и вдоль парапета уже стоят неведомо откуда пересаженные взрослые липы.
Осень.
По реке сквозь растворенные настежь средь бела дня мосты шесть буксиров тянут против течения громадный серый крейсер.
Вот он, праздник гордости.
Так, наверно, и запомнится на всю жизнь: яркий блеск холодной реки, все прибывающая к парапетам толпа и могучий серый форштевень, что плывет высоко над набережной. Буксиры надсаживаются, разворачивая крейсер поперек реки, слышно, как скрежещут канаты и с веселым топотом носятся по шкафутам полотняные матросы.
В синем доме прерваны по всем этажам уроки. Да и попробуй не прерви, когда буксиры подтаскивают бронепалубный подарок чуть не вплотную к окнам. Трубы крейсера встают выше подоконников четвертого этажа.
Прерваны уроки языков, физики, истории. Но История уже сама стоит у парапета.
Крейсер сразу установил и пустил в ход, качнув маятник, звуковой отсчет времени над набережной — и чередующиеся звуки горна, склянок и мегафонных реплик, переходящих в мегафонный звон, четко разлиновали их суточное время. То, что было не под силу паруснику, хотя и являлось, наверно, его мечтой, не составило труда крейсеру.
Крейсер пришел к ним налегке: из него уже вынули котлы, теперь же ему зацементировали днище, и он снова дал нормальную осадку, коснувшись дна реки. Борта крейсера еще раз прокрасили снаружи и изнутри. И парусник окончательно понял, что его сохранять не будут. На нем перестали бить склянки, никто больше не убирал его палубу, и даже мачты его, чтобы как-нибудь они не рухнули сами, однажды спилили заодно со старым деревом, которое уже давно всем мешало. Однако отдавать себя на дрова еще на плаву старик не хотел.
И он затонул. Он выбрал для этого глухую осеннюю ночь, когда дул не унимаясь ледяной восточный ветер, поднявший от Литейного моста высокую зыбь. Оба сторожа парусника рано ушли спать в береговую казарму, забыв завинтить низко висящий над водой иллюминатор.
Никто не видел, как старик уходил под воду: в ноябрьские ночи мало кто бродит по набережным Невы, а в этом месте и вообще никого не встретишь, потому что лежащая до Литейного моста квадратная миля разветвляющейся реки в этом городе вроде полюса холода. Сюда заглядывает холодное море. Может быть, так уместен тут океанский форштевень вставшего навсегда крейсера.
Бывший парусник затонул у стенки. Затонув, старик оборвал один из швартовов, а вторым, туго уходящим в воду, как бы строго указал плывущим мимо, что здесь под водой лежит то, что должно быть, пока еще это не убрали, обязательно обозначено и ограждено. А поэтому и навигационно значимо.
Старик прекратил свою старость сам, перечеркнув как излишнее печаль по себе тем, что оставил своим хозяевам небольшое количество необходимой и вполне конкретной работы.
«Аврора» заняла место у набережной. Цусима, октябрь семнадцатого, первые заграничные походы советских судов, затем оборона в блокаде, когда пушки крейсера стояли на суше на подступах к городу, — все это числилось за кораблем, было отмечено в документах, изображено на полотнах, занесено в учебники, описано в романах и стихах, сыграно на сцене, а сыгранное снято на кинопленку, но теперь судьба приготовила кораблю еще одну роль. Он стал городским монументом, и силуэт его наравне с силуэтом Адмиралтейского шпиля и Медным всадником стал символом города. Для тех же, кто перегонял суда по озерно-речной системе в Балтику, этот символ появлялся на пути еще и как огромный навигационный знак: «Глядите в оба штурмана и лоцманы: начинается Невская дельта. Ниже по течению рукава и острова!»
О Стрелке Васильевского острова с ее Ростральными колоннами говорят как о городском ансамбле уже два века, стрелки же Петроградской стороны до тех пор, пока там не встал крейсер, будто и не существовало. Теперь голубое здание и крейсер образовали здесь свой ансамбль.
Рота Мити Нелидова в этом ансамбле жила.
Голубой дом был уже ротой исследован. Торжественный синеизразцовый зал, кабинеты, санчасть, чердаки, лестницы, подвалы, а также все возможные фьорды и шхеры здания и двора были обжиты ребятами и учтены. Теперь Митя и его товарищи рвались исследовать крейсер. Уж они бы его облазили! Уж они бы раскопали такое, чего никто бы без них не раскопал! Уж они бы… Возможностей, однако, у младших рот было немного: пребывание их на крейсере ограничивалось уроками военно-морской подготовки.
— Смотрите внимательнее, Нелидов! Смотрите!
Высокий капитан второго ранга писал что-то флажками, но что он пишет, было не совсем понятно: высота стального подволока — так на корабле называется потолок — не позволяла руку с флажком выпрямить вверх полностью. «Ы-мы-ны…» — читал Митя про себя. Да что за чепуха! Вместо гласных одни «ы».
— Нелидов, что я написал?
— Какое слово прочли?
— Ы-мы…
— Ну, смелей!
— Да нет такого слова, товарищ капитан второго ранга…
— Говорите, что прочли!
— Ымыныны.
— Верно.
— Верно?? А что это значит, товарищ капитан второго ранга?