— Слово «именины» никто не слышал?
— Так оно же не так пишется!!
— Исказил специально. А то вы первый слог прочтете, а до остального догадываетесь. Но в флажных донесениях надо читать не дословно, надо читать добуквенно! Внимание! Все читаем! Ларионов, что прочли?
— Те-ле-нок… ТеленОк, товарищ капитан второго ранга!
— Правильно.
— А что это такое?
— Это ребенок коровы, нахимовец Ларионов.
До и после урока военно-морской подготовки на крейсере удавалось выкроить в общей сложности минут семь. Кто сказал, что за семь минут ничего не успеть? В эти несколько сот секунд Митя и его товарищи мгновенно расползались по крейсеру. Сколько тут было палуб! Сколько непонятного назначения отсеков! А где же машины? Главные машины?
«Выкинули? И правильно, — сказал Ларик. — Кому они нужны-то? Все, вечная стоянка».
В огромном освободившемся от машин зале сварщики заравнивали стальные заусенцы: тут планировалось устроить волейбольный зал.
Рота Мити мечтала скорей вырасти: на крейсере, уже вовсю используя кубрики как спальни, ночевала и проводила послеобеденный постельный час старшая рота.
«Но где же машины?» — думал Митя, и ему становилось грустно.
Уроки танцев
Броневский и Броневская ходили по училищу с заметным удовольствием: в торце большинства коридоров стояли двухметровые зеркала, и, вступая в такой коридор, Броневский и Броневская невольно делали шага по два наискосок, привычно ловя вдали свое отражение. Если вдруг случалось, что до этого они шли не в ногу, Элла Владимировна, подлаживаясь, тут же ногу меняла под шаг Семена Семеновича. Когда Броневские ссорились, училище узнавало об этом сразу: старший преподаватель Семен Семенович шел на урок сам по себе. Примерно в шаге позади двигалась сама по себе Элла Владимировна. В эти дни вместе с шейной косыночкой Элла Владимировна надевала и свое самое безоблачное выражение лица. Всем было известно, что это выражение ее лица Семена Семеновича бесит особенно.
Бальных танцев, которым выучился Митя Нелидов, набралось за три года двадцать четыре. Были падепатинер и падеграс, были миньон, гавот и русский бальный. Природа тропических джунглей создала окапи — животное с телом зебры и головой жирафа, — изобретателя русского бального тоже, видимо, не пугали никакие сочетания, танец был склеен из менуэта и барыни. Еще были краковяк, мазурка, пазефир… названий было много.
Для показа нового танца Броневские вставали в третью позицию напротив самого большого в училище зеркала и на миг делались неподвижны, как парковая скульптура, лишь покачивался на шелковом шнурке под запястьем отставленной руки Семена Семеновича маленький никелированный рупор.
— Три, четыре! — хрипловато пел Семен Семенович, и в тот же миг пианист Рафаил, так и не оторвав глаз от поставленного вместо нот «Огонька», ронял на клавиши рояля кисти безошибочных рук. Рафаил от скуки решал кроссворды.
— И раз, и два, и раз, и два… — пел Броневский, пошаркивая тонкими подошвами лаковых штиблет и выводя светящуюся тихой улыбкой Эллу Владимировну на одному ему видимую орбиту. Теряя скорость, он сам вскоре отставал, а Элла Владимировна продолжала плыть одна, слегка склонившись в сторону уже воображаемого кавалера. Семен Семенович дистанционно управлял ею, отбивая такт по рупору.
— И раз, и два, смотрите внимательно, Нелидов, и раз, и два… — угрожающе меняя интонацию, пел он. — И раз, и два, на контрольной будете жалеть, и раз, и два…
Митя Нелидов с приятелями начинали завороженно покачиваться.
Над Броневским, ясное дело, за спиной смеялись. Смеялись над его крашеными волосами, над похожим на киль швертбота носом, над тем, что военное звание Броневского — всего лишь старший матрос, да и то из ансамбля песни и пляски, смеялись над тем, что Семен Семенович постоянно с кем-нибудь воевал. Воевал он с учебным отделом — за то, чтобы танцы были уравнены в правах с математикой и литературой. Воевал с командованием той роты, которая была отделена от остальной части училища широким переходом, — за то, чтобы во время занятий никто не смел через этот переход проходить. Воевал с Рафаилом, который из-за своих кроссвордов играл якобы то слишком громко, то слишком тихо. Боролся с теми из приятелей Мити Нелидова, которых неумолимо тянуло хоть чуть-чуть подучиться в уголку класса входившему в моду танго (о фокстроте было страшно даже подумать). Не добившись ни на одном из фронтов полной победы, Семен Семенович обрушивался на Эллу, словно распознавал в ней наконец потенциальную союзницу неприятеля. И в этом он, вероятно, не так уж и ошибался… Эллу в отличие от него нисколько не раздражало, когда во время урока танцев дежурный с театральным ужасом на лице крался на цыпочках вдоль окон, прижимая к груди готовую звякнуть боцманскую дудку; Элла понимала, что можно с ума сойти от тоски, сидя часами у рояля и выдавая по команде скрипучего голоса Семена Семеновича короткие очереди деревянного падепатинера; понимала Элла и тех Митиных приятелей, которым казалось, что уж если учат двигаться под музыку, так уж учили бы тем танцам, которые можно будет когда-нибудь танцевать. Элла была лет на пятнадцать, то есть на целую жизнь, моложе Семена Семеновича. Она постоянно улыбалась украдкой. И ей улыбались в ответ. Семен Семенович, замечая эти улыбки, бесился. Он не понимал, что не будь рядом Эллы, его извели бы за две недели.
Хотя, если рассудить, вовсе и не был он злой. Просто не было у него власти, а власти Семен Семенович желал жадно. Тут даже уместно сказать «алкал» — в таком устарелом слове слышится трагикомическая неудержимость: хорошо бы скрыть, да не могу.
И вот вышагивал Семен Семенович своими лаковыми штиблетами по коридорам, а Митины приятели, как лягушки аисту, живехонько давали ему дорогу. Но вот кто-то мешкал… Семен Семенович вдруг останавливался, глядел по-птичьи сверху вниз на двенадцатилетнего человечка, который не изобразил для него, преподавателя одного из главных предметов, позы почтительного приветствия. Семен Семенович останавливался, но вместо того, чтобы взъяриться, гладил паренька по загривку и говорил:
— Ах ты мой бедненький! Как же это я на уроках не заметил, что у тебя спинка такая кривенькая? Даже по сторонам, бедняжка, не смотришь! Старичок ты мой… Что же нам с тобой делать-то? Как же выпрямить?
Сказать такое можно было любому, потому что огромного размера воротник хабэ (так он и назывался) должен был бы плотно лежать на такого же размера воротнике толстой теплой фланелевки, но оба по причине узости плеч оказывались не лежащими, а стоящими горбом. Морячок вытягивался перед Броневским, одергивался, краснел, а тому только того и было нужно.
— Ну ничего, ничего, — говорил Броневский, — ты, главное, старайся выпрямиться, а уж мы тебе с начальником строевого отдела и Эллой Владимировной поможем.
Но вспомнив начальника строевого отдела и назвав жену по имени-отчеству, Семен Семенович опять приходил в дурное расположение духа. Потому что начальник строевого отдела никак не хотел признать равноправия танцев и строевой подготовки, а Элла Владимировна с начальником строевого отдела была, по-видимому, согласна, иначе почему она при встрече с этим капитаном второго ранга все время неудержимо улыбалась?
Нет, Семен Семенович совсем не был злым, он просто был как большая муха, постоянно жужжащая над Митей и его друзьями. Но только так, наверное, и можно было их научить танцам. И Семен Семенович их своему предмету научил. Это не сумел сделать преподаватель музыки, замкнутый человек с умным лицом, который как-то быстро и доказательно, применив слово «поголовье», дал понять учебному отделу, что углубленные занятия музыкой со всеми сразу не только бессмысленны, но даже вредны, ибо отбивают охоту даже у одаренных. Не сумел их ничему научить и преподаватель рисования — старичок в морском кителе, которого они, вообще-то говоря, из-за его возраста просто не заметили. А Семен Семенович научил, поразив их сразу никелированным рупором, невиданного изыска галстуком-бабочкой, постоянной готовностью к нападению на кого угодно, лаковыми почти циркового покроя штиблетами, стройной молодой женой. Семен Семенович вцепился в своих учеников намертво. И если кто-нибудь из них и задавал себе вопрос: «А на кой мне, извините, этот миньон?», то вопрос этот сразу улетал куда-то назад, как бумажка из окна несущегося поезда, — словно станции на железной дороге, следующие одна за другой, одна за другой шли контрольные по танцам. На контрольных ставили оценки. Тройка означала зачеркнутую субботу, двойка — субботу и воскресенье. Контрольные были по падеграсу, по краковяку, по вальсу. До вальса, вообще говоря, они проходили сплошную ерунду: «два двойных, два тройных, три, четыре легких» — так пел Броневский. Начиная с вальса они вдруг поняли, что танцуют.