Сквозь деревья открылось небольшое поле и остатки строений хутора. Карасев пробирался по опушке к развалинам. Зайдя за невысокий земляной холмик, он вдруг пропал.
— Погреб, что ли?
— В обход, — скомандовал Толя. — Быстрей!
Мите досталось огибать все поле. Так что же здесь все-таки делает Карасев? Работает на противника? Нет, даже в виде предположения это не годилось. Изменник в роте? Нет, таких быть не могло. Но что же тогда? Около погреба, показывая Мите знаками, чтобы подходил скрытно, стояли Толя и Ларик.
— Ну, готовы? — одними губами прошептал Толя.
— А если там еще кто-то?
Они опять прислушались. Голосов из погреба не доносилось, только какое-то шуршание. Толя посмотрел им обоим в глаза и первым прыгнул в погреб.
— Встать! Руки вверх!
Где там было встать? Метнувшийся от них Карасев застыл где-то в темноте, а они только и поняли пока, что они его поймали и он тут один.
Глаза мало-помалу привыкали к полутьме. Карасев замер, словно прилип к стене.
— Ну, попался? Что здесь делаешь?
Карасев не отвечал.
— Отвечай, тебя же спрашивают!
И тут только они увидели, что стоят у открытого тайника. В стене погреба было вырыто углубление, там виднелись консервные банки. Старый ящик, которым Карасев маскировал свой тайник, был сейчас отодвинут.
— Это ты сюда натаскал?
Карасев опять ничего не ответил.
— Тушенка?
Карасев продолжал молчать.
— Да ты что это? — угрожающе спросил Толя. — Тебя спрашивают: ты натаскал?
Женька кивнул. Он почему-то совсем не был удивлен тем, что они здесь оказались. Будто даже ждал.
— Будешь говорить?
Никакого ответа.
— Ну, раз не хочешь говорить… Под конвоем тебя отведем. Ребята, руки ему свяжем?
«Чем это мы свяжем?» — подумал Митя.
— Да ладно, — сказал наконец Карасев. — Чего связывать-то… Никуда я не денусь.
— Дай честное слово.
Митя посмотрел на пленника. Вид у Карасева был голодный, а тут эта тушенка, шпроты, сгущенное молоко… «Да что же это? Для чего?» — подумал Митя. В черных, глубоко сидящих глазах Женьки залегла тоска. Куда он убежит-то?
— Дай честное слово, — повторил Толя.
— Ну, даю.
— Ладно, — сказал Толя. — Выходим.
А затем в кустах безразличным голосом, словно речь шла не о нем, Женька Карасев сообщил им, что продукты выменивает у матросов, приставленных к камбузу.
— А на что ты вымениваешь-то?
— На что придется.
— Как это?
Подставив их взглядам угловатый и впалый висок, Карасев отвернулся.
— Что ты им приносишь?
— Когда что…
— Что значит «когда что»? Что именно?
Глядя в сторону, ровным голосом Карасев стал называть те вещицы, которые с некоторых пор пропадали в роте. Перочинный ножик он назвал, кожаные перчатки, еще один перочинный ножик.
— Так ты что… воруешь?
Карасев наклонил голову. Они посмотрели друг на друга. Карасев погибал у них на глазах, и они не знали, как ему помочь.
— А ты в зале тогда был?
Он опять кивнул, сразу поняв.
— И приказ тот слушал, да?
— Слушал.
— Так ты что?! Ты, может, сумасшедший?
Карасев смотрел вниз.
— Может…
Они опять переглянулись. «Да нормальный он, как любой из нас, — думал Митя. — В чем тут сомневаться».
— Отойди-ка, — сказал Толя Карасеву. — Нам поговорить надо.
Когда Женька отошел, Толя произнес свою первую командирскую речь. Она была краткая, но все же это была речь.
— Если играют в футбол и кто-нибудь сломает ногу, то что делают? Прерывают игру. И оказывают помощь. Потому что есть игра, а есть… поважней. Так что, раз уж вы меня… выбрали, я решаю так: сначала разбираемся с этим. Согласны?
— Тебе ведь сказали, что ты командир, а теперь опять: «Согласны, на согласны…»
— Ладно. И второе. Раз уж нас послали как отдельный отряд, то у нас ведь и права особые?
— Ты это к чему?
— Ну, допустим, корабль в океане или отряд в тылу врага… И случилось ЧП. Там ведь на месте решают, не ждут. Расстреливают, допустим. Ларионов и Митя пораженно уставились на Толю. Что он хочет сказать?
— Мы его судить должны, — сказал Толя.
— Мы??
— Мы.
— А как это мы будем его судить?
— А так. По праву отдельного отряда.
— То говорил, что это игра…
— Когда игра, а когда и не игра. Нелидов, приведи арестованного.
Митя поразился даже не тому, что Кричевский так раскомандовался, а тому, что выполнить команду Толи оказалось вовсе не трудно. Голос у Толи, что ли, оказался командирский?
Женька Карасев стоял перед ними, и дурацкий его висок так и лез Мите в глаза.
— Сейчас судить тебя будем, — сказал Толя.
— Как это?
— А вот так.
Женька замолчал. Митя вдруг вспомнил, как во время стояния в актовом зале, когда начальник училища дал понять, что речь идет о воровстве, ужас сменялся в нем надеждой, а надежда снова ужасом. Он вспомнил, как поклялся себе, что если только на этот раз судьба простит его, то он сделает что-нибудь очень хорошее. Спасет кого-нибудь. И страстное желание спасти Женьку овладело Митей.
— Рассказывай! — приказал Толя. — И давай по порядку! Из-за чего. Каким образом. Кто помогал. Все рассказывай! Ну, для чего копил продукты? Убежать собрался?
— Убегать? Куда?
— Вот и рассказывай.
Но рассказывать Женька не мог. Вытягивать из него приходилось по слову.
— У тебя это с каких пор?
— Что?
— Ну вот это… продукты копишь? Что с ними делаешь? Ешь? Втихаря?
— Нет, не ем.
— Не ешь? Во дает! А что делаешь? Продаешь, может?
— Нет. Матери отдаю.
— Матери? Зачем?
— Да так…
— Нет, ты уж давай рассказывай!
Женька запинался, останавливался, совсем замолкал. Толя тянул из него слово за словом. И вытянул все, что хотел.
Перед войной у Женьки была сестра, на год его старше. Сестру эвакуировали из Ленинграда в одном из последних поездов, самого же Женьку мать почему-то побоялась отправить. Поезд с детьми разбомбили. А с полгода назад, когда Женька был уже в училище, мать посмотрела какой-то киножурнал с куском хроники военных лет. Там были кадры, снятые в детском доме. Женькиной матери показалось, что среди детей она узнала дочку. Мать бросилась узнавать, где снимали. Оказалось, оператор во время войны погиб, а где эти кадры снимал — неизвестно. И тогда Женькина мать решила, что сестра Женьки жива и ей надо посылать посылки. Во всем остальном мать совершенно нормальная, ходит на работу, все, что нужно, делает, разговаривает вроде бы как всегда…
— А куда посылает посылки?
— На Урал. В Алма-Ату. В Казань… Если обратно вернется, она снова посылает… А если нечего посылать, плачет.
Ребята молчали. Зато теперь говорил Женька.
— У нас в квартире в блокаду старуха одна жила, все по коридору ходила, слышно было. А потом, под конец, делась куда-то. Мы зашли к ней в комнату, а у нее под кроватью пустых консервных банок… Мать как закричит… Наверно, она уже тогда…
Женька замолчал. Теперь он, кажется, сказал все. Мите на него смотреть было больно, какое уж там — судить! Но Толя Кричевский, хоть Митя и был уверен, что он думает так же, только губы сжимал.
— Так ты что думаешь, Карасев… — сказал он наконец. — Что думаешь… — Трудно было Толе говорить, но он все же закончил: — Если блокада была, так теперь что хочешь можно делать?
Женька совсем съежился.
— Да ладно тебе, Толик, — сказал Митя. — Я вот, например, верю. И Ларик верит. И нельзя… чтобы его выгнали!
Женька застыл. Он не повернулся к Мите, но Митя почувствовал, как к нему рванулась душа Женьки. Такой уж у Мити был сегодня день — слышать эти волны: сначала от Толи, теперь вот от Женьки.
— Все равно судить его надо. Судить и наказать.
И тут Женька вскочил. Впервые он стал смотреть им в глаза, даже заглядывать.
— Хотите, я сам… Чтобы меня… Хотите, я сам себе руку… Ну, отрублю?! А?! Ну, не руку… два пальца? Хотите? Вот сейчас? — Он даже смеялся чему-то.