«Девятикласснику? Учебники четвертого класса?»
Учебников Толе не дали. Тогда он пошел к командиру роты. Капитан-лейтенант Васильев выслушал Кричевского молча, взял трубку и набрал номер.
Толя принес учебники в класс. С этого-то дня все и началось.
Толя перестал читать художественные книги, он больше не играл в футбол, единственное отвлечение, которое он теперь себе позволял, — это недолгие прогулки с Надей. Прогулки эти происходили по субботам и лишь неподалеку от училища. Ни под руку, ни взявшись за руки Надя с Толей никогда не ходили. Надя обычно шла чуть сзади, так что подбородком своим почти касалась погона Толи, а выражение ее лица было при этом такое, словно прямо в лицо ей дул сильный ветер. Невольно начинало казаться, что волосы у нее развеваются.
Погуляв с Надей, Толя возвращался в пустой класс и садился за учебники. В воскресенье он из училища не выходил, оставаясь в опустевшем классе. Толя учил наизусть математические правила — одно за другим, одно за другим, и подряд все до единого за прошлые годы. Многое он, конечно, наизусть и помнил, кое-что помнил приблизительно, сейчас же он зубрил правила дословно. Особенно большого времени на это, кстати, не потребовалось. На четвертый, например, класс, девятикласснику Толе оказалось достаточно всего два дня, на учебник пятого — немногим больше. За какие-то две недели Толя подогнал свое знание всего курса математики до такой степени, что память его могла извлекать нужное ему мгновенно. Толя просил Митю его проверять. Митя открывал учебники наугад — Толя шпарил слово в слово. Кое-что законспектировав, Толя сдал учебники математики и попросил учебники русского. И опять за все предыдущие классы. Ему их дали уже без звонка Васильева. Русский язык занял у Толи времени чуть больше, чем математика, но опять за весь пройденный курс Толя не пропустил ни одного правила. И опять Митя, гадая, зачем это Толе нужно, раскрывал наугад учебники по просьбе Толи.
Затем наступила очередь физики, потом химии, английского языка, истории. Кончалось первое полугодие. В середине девятого класса отметки Толи были примерно прежними: четвертные в основном четверки, а среди текущих попадались и тройки.
— Ты что задумал-то? — спрашивал Митя Толю, потому что уже ясно стало: неспроста это так.
— Не могу тебе сказать…
— А другому кому-нибудь?
— Никому не могу.
— Почему?
— Нельзя. Потому что сам не знаю: получится или не получится. Да ты сам увидишь…
Но что тут можно было увидеть? Митя ничего не видел, кроме того, что Толя занимался так, как никто у них никогда не занимался.
Незаметно подошли зимние каникулы. Старшины составляли списки, кому куда заказывать железнодорожные билеты. Толя не записывался. Зная, что родственники Толи живут где-то под Москвой, Митя звал его к себе.
— Спасибо, — сказал Толя. — Только знаешь, я так… Не надо.
В суете конца четверти и предновогодних дней Митя не стал вникать в Толин ответ глубже. Ему предложили? Предложили.
Все эти каникулы Митя и Лена (могло так со стороны показаться) что-то неустанно искали. То вдруг на вечер глядя собирались идти по замерзшей Неве на лыжах, то Лена спохватывалась, что в Гатчину на каникулы уехала одна нужнейшая ей сейчас подруга, и к этой неизвестной ему подруге зачем-то спешно ехал и Митя, то вдруг Лена стремительно собиралась на каток и, захлебываясь, сообщала Мите по телефону, чтобы он сейчас же ехал за ней вдогонку…
Зимними днями так рано, так быстро и так окончательно темнеет. Митя приезжал на каток еще в синих сумерках, но пока шнуровал длинной белой тесьмой уже порыжелые ботинки любимых своих «бегашей», сдавал шинель и ботинки в гардероб и выходил на морозец, еще не снимая чехлов с наточенных тонких прямых лезвий, Кировские острова уже погружались в полную темноту. Ярко сверкали лишь гирлянды сильных лампочек над замерзшими прудами и протоками.
Он всегда узнавал ее издали.
Какой длинный, упругий и безупречно плавный был ее беговой шаг! Откуда? Лена очень вытянулась за последний год, на катке она казалась еще выше. В черных рейтузах и с непокрытой головой она напоминала средневекового пажа. К такому костюму необходима была легкая добавка металлического звона, сверкающей металлом искры, луча. Это и были коньки. Сложившись втрое, лена стремительно и легко шла надо льдом, отмахивая тонкой черной рукой вверх.
«Где ты был так долго? А я жду, жду… Ой, знаешь, тут ко мне сегодня один… — И поправляла Мите воротник. — А в кино завтра пойдем? У нас вечер будет! Я ведь тебе говорила… Ну что ты молчишь?»
Сходить в училище узнать, что там делает Толя, Митя так и не собрался. В один из последних дней каникул он позвонил Наде. Но Надя во всем, что касалось Толи, стала теперь не то чтобы не болтливой, а закрытой на все замки.
— Ну, что там у Толи?
— Все харашо у Толи.
Вот и все разговоры. «Харашо». Ничего больше не сказала.
Когда Митя пришел в училище 11 января, он узнал, что Толя все каникулы, не пропустив ни одного дня, занимался с девяти утра. В том, как старшина Седых теперь говорил о Толе, Митя услышал новые нотки.
«Ну, Кричевский — это другое дело, — сказал Седых по какому-то поводу. — Это не вы все».
Чтобы Седых одобрительно даже посмотрел на кого-то из них, было делом редчайшим, а вот так похвалить, да еще резко выделить — ну, немыслимо!
Новости начались с первых дней третьей четверти. Четверочник Кричевский, у которого раньше случались даже тройки, перестал получать иные отметки, кроме пятерок.
Мите казалось, что Толя надрывается. Нет, ни отговорить, ни разгрузить Толю в Митиной власти не было, да и он чего отговаривать? На глазах Мити происходило чудо. Однако чудеса ведь не происходят сами по себе — и Митя видел, чего Толе они стоили. Надо было как-то поддержать Толю. Ведь выходило же это у Мити раньше? Неужто сейчас не сообразит? Вот если бы Толе… И Митя начинал мечтать и предполагать… У Толи есть командирская жилка, это известно, так неужели трудно что-то придумать…
Перемена, произошедшая с Толей Кричевским, была такой разительной, что уже недели через две в роте о ней знали все. К Толе до этого, как ко второгоднику, относились по-разному. Впрочем, с дружбой Толя ни к кому не лез. Но троечник может быть серой незаметной мышкой — отличник, как оказалось, дело общее. К Мите подступали с вопросами: Митя все-таки был ближайшим к Толе. Что отвечать, Митя не знал. Толя на глазах менял свой характер — так это и так видели все.
«Походку даже изменил», — сказал кто-то, но это было неверно, просто раньше никто внимания на Толину походку не обращал. Сейчас ему смотрели вслед.
Еще в роте говорили, что у Кричевского изменилось лицо. Это тоже — Митя-то уж знал — было ерундой. Но раньше у Толи могло быть любое выражение лица — никому бы и в голову не пришло всматриваться, а всмотревшись, уступить, допустим, Толе дорогу. Сейчас стали уступать, при этом невольно, безотчетно.
В то же время Мите казалось, что только он заметил, как в последнее время у Толи вылезла вперед нижняя челюсть. Митя заметил это в тот день, когда его, Митю, назначили в знаменную группу. Было какое-то мгновение, не больше, но Митя увидел, что глаза у Толи словно задернулись и нижняя челюсть полезла вперед. «Да что с ним», — подумал тогда Митя, для него-то самого назначение знаменщиком новостью в тот день уже не было: Митю и других знаменщиков еще за несколько дней вызвали к начальнику строевого отдела, смотрели выправку, строевой шаг, четкость поворотов. Да, Митя заметил, что произошло с лицом Толи Кричевского, но ему и в голову не могло прийти, что Толя мысленно ставит к знамени себя: ведь у знамени всегда стояли только отличники… А кем был тогда Толя? Четверочки, троечки — середнячок… Лишь теперь, когда Толя дал такие обороты, Митя понемногу расставил все по местам. Вспомнилось даже то, что несколько дней после Митиного назначения к знамени Толя форменным образом его, Митю, избегал.