Выбрать главу

— Ну так что же? Нешто можно так скакать девице из-за пустяков, — строго выговорила Анна Ивановна. — Ступай к себе, стрекоза.

И едва дочь вышла и поднялась по лестнице к себе в мезонин, Квощинская, прислушавшись, тотчас же вышла и быстро направилась на половину мужа.

— Пётр Максимович, — выговорила она, слегка задохнувшись от ходьбы…

— Что?! — несколько опешил Квощинский, заметив в лице жены что-то особенное…

— Кузьмич у Фоминишны, — шёпотом и многозначительно выговорила женщина.

"Кузьмич у Фоминишны", сношения их няни с дядькой князя имели, конечно, огромное значение в семье за последнее время.

Квощинский бывал часто задумчив и озабочен: "Выйдет ли что? Или ничего не выйдет?"

Анна Ивановна, объявив важную новость, села в кресло. Наступило молчание, так как Пётр Максимович насупился и ничего не ответил, только бросил на стол книгу, которую читал.

Затем он встал и начал ходить по кабинету.

— Дай Бог, — вымолвил он наконец тихо. — Да. Всё во власти Божией… Всякий наш шаг…

— Иногда и обстоятельства непредвиденные и случайные, — робко вставила Анна Ивановна.

— Вздор. Полно, матушка… Обстоятельства?! А кто их позволяет? Случай? А кто случай посылает? Провидение! А что такое Провидение?.. Кто?

И снова наступило молчание.

— Да. Дай Бог. Молодой князь прямо изрядный человек. Его все, кого ни спроси, хвалят. Добрый, скромный, поведения истинно дворянского, благоприличного, ни карт, ни вина, ни подолов бабьих не знает. Живёт, прямо сказать, как девица-невеста. Да. Этакого бы супруга нашей Танюше… Я бы просто… Да что говорить… Прямо обещание даю. В Киев пешком пойду. Да и немудрёно дать, правда, такое обещание, потому что брат Павел со мной пойдёт.

— А я? И я пойду.

— Ну, вот… Вместе все трое.

— Только одно вот обидно. У него немного достоянья… — вздохнула Квощинская.

— А богач да козырник, — строго спросил муж, — хорошо? Ныне прокозырял пять тысяч, завтра десять… Или бабий махальник… Что ни увидел юбку — и махнул за ней.

И супруги снова замолчали.

— Вот кабы дяденька его был другой человек!.. Ино дело! Дал бы племяннику из своих доходов хоть четверть… — заговорила, снова вздыхая, Анна Ивановна.

— Если бы не мороз, овёс до неба дорос. Спасибо и за то, что навёртывается жених — прекрасный человек…

— Да… Вдруг будет Татьяна Петровна княгиня Козельская, урождённая Квощинская, — тихо проговорила Анна Ивановна, улыбаясь.

— Это пустое… Для счастия не нужно…

— Ну, всё ж таки…

— Пустое. Титулы и деньги — пустяковое дело. Чистая душа — вот основание для счастия. Да авось… Авось. Я мало видел этого Кузьмича, а верю, что он человек рассудительный и зря болтать и действовать не станет. А от него много зависит. И мы с тобой не сами поженились. Кабы не вмешалась старуха Агафья, твоей матушки ключница, — ничего бы, пожалуй, не было.

— Ещё бы не Агафья. Я хорошо помню, а вы забыли. Вам прочили княжну Яновскую… А Агаша наша всё перевернула. И лицо-то изнанкой вышло.

Между тем нянюшка, приняв дорогого гостя, княжего дядьку, приказала подать самовар.

Кузьмич, поздоровавшись, тотчас справился о здоровье господ, потом понюхал табаку из тавлинки [1]и выговорил:

— Ну, а ты сама, сударыня моя, Марфа Фоминишна… Сама как?

— Прихварываю… Да что Бога гневить… Мне и не надо здоровья… Мне и помирать пора, — заявила нянюшка, — Вот только бы увидели мои глаза мою Танюшу при благополучии и счастии брачном… Тогда мне и жить больше не надо.

— Как можно?.. У выхоленного дитя свои детки пойдут, за коими приглядеть тоже пожелается.

— Оно конечно. Что говорить. Захочется.

— То-то. То-то… Я тоже вот скажу. Женится на ком мой князинька. Я тоже махоньких князьков пожелаю на руках подержать…

Наступило молчание.

— Да, — вздохнул вдруг Кузьмич, — надо мне ему постараться найти жёнушку в Москве… Вот хоть бы, говорю, вроде бы твоей барышни. Прямо говорю…

— И я сказываю то же, Иван Кузьмич… — ответила Марфа Фоминишна. — Коли твой, говоришь, князь — доброта самая, то уж наша-то Татьяна Петровна — сущий херувим. Этакой доброты не бывало да и не будет. Опроси всю Москву…

— Знаю, знаю… Опрашивал, золотая моя. Все хвалят до небес.

— И из себя красавица и крепыш девица… Одно вот. Не богачка. Но всё ж таки после кончины родителей вот эфтот дом ейный будет. А дома в Москве всё дорожают.

— Ну, это что! — отмахнулся Кузьмич. — Деньги — дело наживное. У князя своё достояньице есть. А помри, прости Господи, его чудодей-дяденька без какого срамного завещания, то всё ему пойдёт. А у князя-то Александра Лексеича страшнеющее состояние… Да. Так вот оно что!.. Вот и давай-ка, Марфа Фоминишна, мыслями раскидывать…

— Я всею моею душой, Иван Кузьмич… — воскликнула няня. — Я и господам моим однажды уже закидывала про всё это, будто ненароком. Ну и они, конечно, про князя одно хорошее слыхали, тоже расположение в себе к нему чувствуют. Только опять, понятное дело, наказали мне строго-настрого никому об этом не разбалтывать да и девочку нашу разговором, ей непригодным, не смущать. Пока что она не должна, по девичеству своему, ничего знать о наших с тобой размышлениях.

— Ещё бы? Зачем. Не её это дело.

Более часа просидел дядька у няни, и друзья без перерыва говорили, но нового больше ничего не сказали.

Всякий раз повторялось то же теми же словами.

Нянюшка ни словом ни разу не обмолвилась Кузьмичу о волнениях господ и о своих беседах про жениха с питомицей. Старик же уверял, что его князиньке шибко приглянулась девица…

XV

Кузьмич явился домой с необычно сияющим лицом, радостно-важный, почти торжественный и собирался на этот раз уж прямо заговорить о своём посещении Квощинских. Но Сашок не дал ему рта разинуть и заявил о госте, который только что уехал, наговорив невероятных вещей.

Объяснив всё, что произошло, Сашок прибавил:

— Умалишённый или мошенник. Как посудишь ты?

Дядька был озадачен новостью не менее своего питомца, так как не понимал смысла и цели такого посещения, да ещё человека со странным именем.

— Как? Как вы сказываете? — спросил старик.

— Вавилон Ассирьевич Покуда…

— Паскуда! Не вернее ли?

— Вот и я то же сказал. Даже хотел и обозвать его эдак, — рассердившись, воскликнул Сашок.

— Чудно. Очень чудно. Понять невозможно, — заявил Кузьмич, поразмыслив. — Ну, прийти с предложеньем ябедничать — ещё куда ни шло… Для них, приказных, судейское крючкотворство, что корм для скотины. Тоже жить хотят. А вот идти с советом смертоубийствовать, опаивать… И вдобавок идти эдак-то к кому ещё? К вам, князю и офицеру… Это уж совсем удивительно…

— Вот и я так-то рассуждаю, Кузьмич. Просто неслыханное дело. Я офицер гвардии…

— Обида! Обида! Ох, обида!

— Что?

— Обида, что меня не было, — воскликнул старик, сжимая кулаки. — Я б его принял… Я бы его во как оттрезвонил. Он бы у меня кубарем выкатился из дому. А вы нюни распустили. Эх-ты, Лексаша мой, Лексаша. Всё будешь век свой младенчиком.

— Нет, Кузьмич, я его шибко изругал и выгнал.

— Никогда. Хвастаешь.

— Ей-Богу, Кузьмич. Ей-Богу. Так и крикнул на него. Подите вон…

— Побить надо было… В оба кулака принять. Отзвонить так, чтобы оглох на всю жизнь, чтобы…

Но Сашок не дал дядьке договорить и воскликнул:

— Стой, и забыл. Вот его бумага… Я читал, но не понял ни бельмеса. Всего четыре строки.

— Письмо? Кому же?

— Он оставил мне и тебе. Он сказал: если там вы не поймёте, Кузьмичу прочтите. Он умный и поймёт. Стало быть, он тебя знает. Ну вот, слушай. Я как есть ничего не понял, а ты, может, и поймёшь что. Слушай.

И Сашок начал читать с расстановкой:

— Любрабезканый пледамянбраник. Прибраезкажай кода мнебра набра покаклон. Твойда робрадной дябрадяка. Ну вот и всё, — прибавил Сашок.

вернуться

1

Тавлинка — плоская табакерка из бересты.