— Меня никто не должен провожать, в такую непогоду не надо выходить, я пойду до поезда сам.
— А если из-за погоды поезда не идут? — спросила жена.
— В военное время поезда не имеют права задерживаться из-за снега…
— Папа, подожди, мы ведь не спели рождественскую песню! Посмотри, какую мы приготовили звезду.
Мальчики побежали на второй этаж и притащили огромную рождественскую пятиконечную звезду с колокольчиками, с иконой богородицы в центре, украшенную ветками елки, эдельвейсами и еще какими-то сухими желтыми цветами.
— Молодцы, ребята, молодцы! — Гроза обнял сыновей и запел вместе с ними старинную рождественскую песню. Запели и девочки и жена.
Песня прославляла путеводную звезду волхвов.
Что же принесет эта звезда миру в наступающем году? Сколько лет уже дети поют под окнами песню о надежде? Ходят со звездой и зовут мессию спуститься на землю и облегчить людям жизнь. Прошло уже больше полувека с тех пор, как и Гроза ходил с такой звездой, а потом задавал отцу, тетушке Асинефте, матери и самому себе этот наивный вопрос о мессии. Вот бушует война, убивают людей, а бедные детишки пойдут снова в колинды[42] с этой звездой, с песней о мессии.
На вокзале Девы темно, в тесном зале копошатся люди. О том, как их много, можно представить себе по густому, едкому запаху пота.
Гроза садится в первый проходящий поезд на Бухарест.
«Бухарест, 13 декабря
Столица страны бесится от хорошей жизни и изобилия и гудит как пчелиный улей. Жаждущие развлечений сытые люди осаждают рестораны, увеселительные гнезда, театры, кинематографы. Места в лучших театрах распроданы за многие недели вперед. Гардеробные гостиниц стонут, заваленные горами меховых накидок, воротников, горжеток, пальто стоимостью в несколько миллионов лей каждое. Кукоаны[43] выставляют напоказ одежды и бриллианты ошеломляющей стоимости.
Множество средних государственных служащих министерств и ведомств не страшится дороговизны разгульной жизни и так же неудержимо устремляется к злачным местам. Потому что так принято.
Жалованья мизерны. На такие гроши не купишь даже пары приличных ботинок. Зато неиссякаем источник побочных заработков.
В этой стране централизация административной власти не имеет, пожалуй, иного смысла, кроме того, чтобы направлять ручейки денежных средств сюда, к центру. Местные власти лишены права решать даже самые пустяковые вопросы. И все решается здесь, все идет «к центру», значит — к хаосу.
Потому неудивительно, что людской поток, стремящийся в Бухарест для разрешения самых пустячных дел, создает неисчерпаемые возможности для процветания взяточничества, поборов, грабежа. Об этой «прелести» Бухареста говорят уже далеко за пределами Европейского материка. Наша столица стала спрутом-великаном, опутавшим тело страны бесчисленными невидимыми щупальцами, сосущими ее кровь. И чем фантастичнее увеличивается на наших глазах этот спрут, тем анемичнее, беспомощнее становится периферия.
Бухарест сытых и пресыщенных не замечает трагического существования своих собственных окраин, остается слепым и глухим к индивидуальным и коллективным трагедиям, порожденным этой тотальной, все разрушающей на своем пути войной. Такого еще никогда не видел человеческий род. А раздающийся над всей землей ужасный скрежет косы, ненасытной смерти доносится сюда нежным шуршанием натурального шелка.
И тем страшнее будет час — а он уже близок, — когда над этим лабиринтом слепоты и безразличия грянет гром…»
По пути в Бухарест к Грозе подходят двое железнодорожников, хорошо его знавших, и предупреждают:
— Господин министр, в Брашове в наш поезд сели агенты сигуранцы, спросили, в каком вы вагоне. Учтите, что за вами следят.
За ним следили, но не арестовали.
Хозяин лучшей в столице гостиницы «Атене палас», расположенной в самом центре города, в двух шагах от королевского дворца, удивился появлению неожиданного гостя из Девы. Его очень уж давно здесь не было. «Что бы это значило? Неужели?..» У него мелькнула мысль о том, что Гроза приехал по делам в правительство, и вмиг распорядился освободить для него тот самый номер с окнами на площадь, в котором любил останавливаться Гроза еще тогда, когда был министром.
Петру Гроза, устроившись в знакомой комнате, вышел в мраморный холл. Сел в глубокое бархатное кресло и попросил кофе. Подошел знакомый молодой адвокат Рипошан из соседнего с Бэчией села Спины Успел сообщить о новых арестах. Оба заметили, что за массивной колонной кто-то притаился. Гроза узнал его. Это был один из руководителей сигуранцы.
«17 декабря
…В тот самый миг, когда я очутился перед железными воротами мрачного здания секретной полиции, а из темноты выплыла громадная фигура полицейского, я собрал всю свою моральную и физическую энергию, для того чтобы в новых условиях продолжать борьбу с прежним упорством и надеждой. Пытаюсь вырваться из оцепенения этой печальной зимней ночи.
Стоя смотрю прямо в глаза этим холеным здоровякам из секретной полиции. Они разглядывают меня со всех сторон. Держу перекинутую через левую руку чабанскую проковицу[44], которую ношу с собой еще с самой юности. Она помогает мне в любое ненастье. Эта проковица вызвала явный интерес, и они изучают ее с не меньшим любопытством, чем меня самого. Грубая шерсть, длинные кисти, черные и белые квадраты, как на шахматной доске. «Ребята», видно, никогда не были среди пастухов в горах Трансильвании, это оттуда. Но для них это еще и загадка — для чего она мне?
Уже несколько часов держат меня стоя, не дают ни к чему прислониться, ни о чем не спрашивают, никто ко мне не обращается. В этом помещении множество стеклянных дверей. Они то и дело открываются и закрываются, и я вижу сидящих в кабинетах агентов и комиссаров «секрета». Они поминутно выходят, делают вид, что вертятся так, без всякого дела, но в то же время изучают меня взглядами, в которых читается некая неловкость, смешанная со стремлением спровоцировать. Я «любуюсь» ими… Так, значит, эти акробаты на невидимых канатах всевозможных махинаций приступили к игре. «Препарирование» началось в тот же самый миг, когда огромные железные ворота проглотили меня и захлопнулись. Игра утомляет. С моей шестидесятилетней «молодостью» все же довольно мучительно после двух бессонных ночей в поездах военного времени стоять здесь под перекрестными стрелами взглядов целого осиного гнезда агентов и полицейских комиссаров. Они изучающе глядят на меня изо всех углов, сквозь бесчисленные стеклянные двери. Терзают плоть, ломают волю. Здесь, в этой скорбной лаборатории инквизиции, я вижу исхудалых и посиневших людей, пропущенных через машину следствия. Они проходят перед моими глазами, сопровождаемые или поддерживаемые под руку агентами тайной полиции.
Печальные тени ясно дают понять, что за стенами этих комнат, в этих кабинетах, в глубинах темных коридоров, освещенных мистическим светом небольших электроламп, идут полным ходом операции по расследованию, идут всю ночь без остановки.
Мрачная фабрика, полная тайн, и работает она на полном ходу, переламывая тела, переламывая своими пропитанными кровью и потом зубчатыми колесами души и судьбы — материал, поставляемый в изобилии драматическим временем войны, голодом и кризисом, когда лишь очень немногие могут себе позволить роскошь быть сторонними наблюдателями.
Это проклятое здание является центром, двигателем мощного аппарата принуждения и контроля, направленного против бьющегося в судорогах, страдающего народа, желание которого — идти иным путем, чем тот, по которому волокут его руководители, мнящие себя сверхчеловеками.
Сверхчеловеки!..
На самом же деле они даже не люди. Они перестали быть людьми.
43
Кукоаны — так называли в Румынии жен помещиков, финансистов, высших офицеров и государственных чиновников, живших в роскоши, пребывавших в безделье.
44
Проковица — грубошерстный домотканый коврик, который носят с собой чабаны. Это и постель, и одеяло, и защита от дождя и мокрого снега, и укрытие от жары. Из него можно быстро устроить шалаш.