— Хорошо, но сейчас мы все представляем собой единое целое. Государство тоталитарное. Нет больше политических партий, следовательно, отсутствуют и политические акции. Поэтому и вам не могут быть позволены акции, выходящие за рамки данного режима, руководимого тем, кто взял на себя груз ответственности.
Понимаю всю ограниченность размышлений этого профессионального солдафона, очевидно, улыбаюсь и, чтобы не вступать в полемику с этим полным невеждой в огромной области политических концепций, останавливаюсь. Молчу. Потом все же отвечаю генералу;
— Вы утверждаете это, находясь в окружении целого штаба, у которого в данный момент полная власть надо мной. Пусть будет так. Только предупреждаю: когда покину эту комнату, я стукну каблуком о ее порог и повторю для себя слова Галилея: «И все-таки она вертится!»
…Они улыбаются и не настаивают больше. Некоторые пытаются еще применить различные уловки, представляя детали, страницы «дела», протоколы, составленные на один манер, воспроизводят беседы, касающиеся создания патриотического фронта. Убеждаюсь, что собиратель этих страниц изо всех сил старался осведомить палачей сигуранцы о малейших деталях дела и оставил им в наследство деревянную коробку с протоколами, а потом, как утверждают палачи, исчез бесследно.
Но мне все же кажется, что следователи проиграли эту игру. Один из них пытается еще раз бросить, как петлю на шею, еще один вопрос.
— Вы знаете, что существующие правительственные распоряжения требуют, чтобы каждый гражданин в подобных случаях осведомлял… докладывал…
Генерал прерывает его неодобрительным жестом, а я в это время отвечаю:
— Если полагаете, что смысл моего существования состоит в том, чтобы докладывать обо всем, что узнаю от кого-либо, или о том, что покупаю у кого-либо, вы глубоко ошибаетесь. Я должен или отказаться от роли почетного детектива, или доносить о всех, кто за последнее время разговаривал со мной или предлагал приступить к определенным акциям. Только учтите, что среди них находятся и высокопоставленные деятели и лидеры режима. И, видите ли, сенсация может оказаться слишком громадной, а это навряд ли пойдет вам на пользу…
Моя аргументация была достаточно ясной: смысл моего существования как политического деятеля состоит в том, чтобы знать все. Но я только покупаю, продавать пе продаю.
Следователи чувствуют, что почва уходит у них из-под ног. Они больше не настаивают, а я, в свою очередь, чувствую на этот раз, как ослабевают наручники.
Один только жандармский полковник Бэляну, этот наводящий ужас начальник «секрета», во что бы то ни стало хочет выжать из меня хоть что-нибудь. Его «слава мучителя заключенных» дошла и до моего слуха, и перспектива «беседы» с ним кажется не совсем светлой. Но я в их руках, и полковник стоит на моем пути. На этот раз мы в кабинете заместителя директора сигуранцы. Вначале полковник говорит спокойно, затем угрожающе. Смотрю на его землистое лицо, на его плотное тело (он почти весь состоит из одного тела), потому что души в нем давно уже нет, — ремесло палача и «работа» в камере пыток не оставляют места для души. Глаза его за массивными стеклами горят звериной жаждой крови. Притом он пытается рассуждать о моем пагубном влиянии на молодых румынских интеллигентов; одни арестованы вместе со мной, другие (об этом он сообщает по секрету) находятся на пороге тюрьмы.
Я обращаю внимание полковника на то, что он далек от попытки честного разбирательства, поэтому я считаю дальнейший разговор бесполезным. Делает вид, что успокоился, но тут же снова показывает когти. Мимоходом намекает на мою связь с Мироном Белей из «Фронта земледельцев». Они, видимо, что-то знают о нашей подпольной организации помощи заключенным концлагерей и активизации подпольной печати… Таким образом, для меня держится в запасе еще один крючок. Это на тот случай, если мое освобождение, о котором говорил генерал Диаконеску, останется в силе».
Распоряжение генерала Диаконеску об освобождении Петру Грозы из-под ареста было полицейским трюком. Секретная полиция знала, что Гроза поедет домой я к нему, естественно, придут близкие люди, встретится он с ними и в пути. Сигуранца получит новые данные. Но за долгие годы политической деятельности, за долгие годы сотрудничества с коммунистами Гроза научился оберегать своих друзей от опасности. Действовали строгие, неписаные правила конспирации и инструкции, как не попадаться в руки сигуранцы. Никто из друзей Грозы по подпольной деятельности из-за чьей-либо неосторожности не был арестован. Немаловажная деталь — у Грозы не было в доме телефона. Со знакомыми (а у него были обширнейшие знакомства среди всех слоев населения!) он встречался на улице (встречи эти носили «случайный» характер) во время традиционных прогулок к крепости, на могиле дяди в Цебе, на богослужениях в церквах, на свадьбах и народных праздниках.
Сигуранце не удалось и на этот раз добыть что-либо новое по делу Грозы.
Было только одно сообщение: во время краткой остановки в Брашове Петру Гроза встретился с Юлиу Маниу.
Юлиу Маниу, который отсиживался всю войну в имении, улыбался своей неизменной улыбкой и по-отечески укорял:
— Я же вас предупреждал — хладнокровие и элегантность. Вы меня не послушали. И вот…
Петру Гроза ловил себя на том, что повторял этому «вождю» национал-царанистской партии те же слова, которые говорил генеральному директору сигуранцы Диаконеску.
— Не нужно торопиться, — снова предупреждал Маниу. — Всему свое время. — Все же хорошо, когда в доме свой патриарх.
«Свой патриарх»!
Сколько бед и горя навлекли на румынский трудовой народ эти патриархи! И Гроза уже под стук вагонных колес вспоминал, что творилось в предвоенной Румынии, руководимой ими.
Во время войны Гроза несколько раз встречался с Маниу, призывал его к решительным действиям, к активной борьбе против фашизма. Тот повторял, что не нужно горячиться, «надо ждать естественного развития событий».
«Освобожденного» по приказу генерала Диаконеску Грозу поджидают на вокзале в Деве агенты местной сигуранцы и через несколько дней снова арестовывают. Дак берет свою проковицу и в сопровождении жандармов едет в Бухарест.
«29 декабря
Вот я опять у гигантских железных ворот таинственного дома на бульваре Паке Протопопеску. Открывает тот же самый цербер. Вхожу в помещение, как в пасть чудовища. Предлагают стул посредине знакомой комнаты. То же множество стеклянных дверей. Меня как бы выставляют напоказ агентам. Я опираюсь локтем о письменный стол и, не напрягаясь, гляжу в пустоту.
Время идет, и я удаляюсь в чудесную страну грез — мысли, подобно птицам, летят и вырываются на волю в мир, который когда-то был. Я выпускаю их, а затем снова загоняю, прячу под черепной коробкой, чтобы никто их не обнаружил. Я до того погрузился в свои мысли, что чуть не подскочил, когда усатый крепыш, агент с глубоко посаженными глазами, явно уставший и невыспавшийся, наклонился и спросил, не хочу ли я чего-нибудь поесть:
— Один дежурный прямо сию минуту уходит в город[46].
Наверное, с тех пор как я очутился здесь, прошло уже часов пять, но я совсем позабыл о существовании желудка — он не бунтует, не требует обеда, — и я отказываюсь от предложенной услуги… Часы все идут и идут. Ввели меня сюда чуть свет после утомительного пути, сейчас смотрю в окно — уже темнеет, а за меня еще не взялись. Значит, хотя «операция» и началась, «хирурги» делают все, чтобы она протекала как можно мучительнее.
Мне знаком из прошлого опыта этот способ ведения следствия, он призван измотать тело и душу и сломить с самого начала любое возможное сопротивление.
Хотя после чая, выпитого вчера в Брашове, прошло столько времени, не чувствую никакого голода. Но страшно мучает жажда. Спрашиваю, нельзя ли получить стакан чаю. Один из комиссаров (слышу его фамилию — Тэнэсеску) удаляется, а чай все не приносят.
Опускается ночь.
Пахнет пыткой.
Около девяти часов спрашиваю другого проходящего мимо комиссара, не дадут ли мне стакан чаю или хотя бы воды.
46
Здесь нужно отметить, что тюремщики любого ранга пытались заработать предложением всяких услуг. Естественно, они не могли упустить такого «жирного клиента».