— Хорошо глаголешь — яко истинный пастырь, — смягчился Пётр. — Ну что ж, спасибо на напутном слове. И будь здрав, владыко.
Подошёл и под благословение Алексей, за ним царская свита: денщики, повара, сержанты.
— Ступайте по местам — едем далее, — приказал Пётр. — Нимало не мешкая: путь дальный.
Митрополит и причт стояли как вкопанные, провожая глазами царя.
— Фу, пронесло, — с облегчением вздохнул он, когда двери за царём и его свитой затворились. — Чуть не помер со страху, — признался он. — Экое сошествие — сам царь пожаловал.
— Не царь, а ан-пи-ратор, — назидательно произнёс настоятель.
— Всё едино царь, как издревле водилось на Руси. Никаких таких бусурманских слов ведать не желаю, — сердито произнёс Филофей. — А воевода-то где?
— Заробеешь — царь нагрянул словно гром и молонья.
— Инда сбежал с перепугу — не видать, — сказал настоятель.
— Стало быть, так. Шибко заробел.
Между тем поезд государя был уже далеко. Короткий зимний день близился к закату. И наконец тихо угас. Тотчас запылали смоляные факелы, зажглись фонари у карет и возков.
Макаров спросил осторожно:
— Не изволите ли завернуть в Кострому, к Ипатию? Родовое гнездо...
— Верно говоришь: родовое гнездо, давненько не бывал, — на мгновенье задумался Пётр, взбугрив надбровные дуги. — Ну да ладно, грехов на мне изрядно повисло, ещё один книзу не потянет: отмолю как-нибудь. В Вологде заночуем, сотню вёрст пути сбережём.
Тайный кабинет-секретарь не удивился. Дорога была заранее размечена, и Макарову норов государя, не терпевшего никакой перемены в своих планах, тоже был отлично известен.
— Нету у нас времени, Алексей, вертать на Москву по зиме придётся. Ведомо тебе: долог будет поход на Перейду, надобно народишко стегать: медлительны больно. Самолично не доглядишь — важное упустят. А мне не токмо укрепиться водами надобно, а и с Виллимом Генниным[32] потолковать. Рачителен он: думаю его над Уральскими заводами поставить.
— Пожалуй, государь. Он железоделательный да пушечный заводы наладил, медь выплавляет...
— Мало медных руд, да и железных болотных не больно добычливо. На Урале, чаю, развернётся. Он изрядный рудознатец, да тамо есть таковые же из местных. Глядишь, найдут нечто почище железа да меди.
— Богаты, должно, те горы, — согласился Макаров.
— Вот-вот! — обрадовался Пётр. — Уповаю я на Виллима. Он толков да глазаст. Кончезерские заводы ему мелки стали.
Замолчал Пётр, задумался, а может, и задремал: смежил очи да привалился к стенке. Долга да томительна дорога, невтерпёж быть взаперти узником кареты, поскорей бы выбраться на простор, к людям, увидеть, как дело делается, да самому потокарить. Лейб-медик Блюментрост возлагал великие упования на целительную силу марциальных вод.
Запустил Пётр Алексеевич за государственными делами свои болезни, кои иной раз и разогнуться не дают, декохты и пилюли стали слабодейственны. И хоть вельми учен и искусен был Лаврентий Блюментрост, хоть внимали ему доктора Амстердама, Берлина и Лейпцига, а сладить с царскими болезнями не мог. «У вашего величества и болезни царские, — извинительно говаривал он. — Могуч организм, да столь великих страстей не выносит. И ещё: пить желательно воду, а не водку. Ибо водка в неумеренных дозах производит разжижение внутренних органов, особливо сердца и печени...»
Можно ли не пить, коли веселие Руси есть питие? Никак нельзя. Столь много поводов для возлияний: во славу да за упокой ему, государю, подданным пример подавать и первую чашу воздымать.
Там, на месте, видится полегчение. Скорей бы доехать. Но он, царь и император, повелитель огромного государства, не волен ускорить бег саней. И так они едут почти без передыху, и днём и ночью, редко где останавливаясь на ночлег.
Сам Пётр спит в карете, и сон его крепок и покоен. А людям, особливо конным, ночной покой нужен. Невеликую подмену приказал Пётр взять, не то можно было бы убыстрить ход.
На Вологде пришлось дать дневной и ночной растах: люди все вымотались. Государь редко совестился, а тут маленько проняло. Да и самому хотелось разогнуться да походить туда-сюда.
Прибежал воевода тамошний, кланялся в землю, норовил облобызать ручку, однако Пётр не дал. Сказал сердито:
— Я тебе не архиерей. Прикажи людей моих накормить как должно да овсу лошадям задать. Всех на постой — людей да коней, и чтоб справно было.
— Всё изделаем, батюшка царь, — бормотал, кланяясь, воевода. Был он весь квадратный, красномордый — то ли с морозу, то ли с пития. — Бегом побегу сполнять приказание величественного величества.
— Язык-то подвяжи — потеряешь, — засмеялся Пётр.
Загнал всех батюшка царь. Изнемогли от беспрерывной езды и люди и кони.
Алексей Макаров с великою осторожностью сказал об этом императору, когда поведённый им срок отъезда наступил.
— Государь, завалились спать вповалку — не добудишься. Сержанты горло дерут, за плечи трясут — един храп слышен. Прикажи повременить. Ещё бы на день.
Пётр нахмурился. Время было немилосердно, неостановимо. Оно размеренно бежало вперёд, не оглядываясь на владык мира сего. Как ни старался он поболе успеть, как ни гнался за временем, оно не щадило его. Стрелки на часах свершали свои круги, несмотря на бури, вьюги, трескучие морозы и демонские жары. Можно было не закрутить заводную пружину, но тогда свой бег свершали день и ночь, солнце и луна, звёзды и планеты. Всё было подвластно времени, оно же не подчинялось никому. Даже самому Господу. Оно было могущественней Создателя и Вседержителя, сонмов ангелов и пророков...
— Пущай отсыпаются, — буркнул он. — Зато уж опосля большой привал на заводе Петровском будет. Шибко умедлили мы с дорогою.
Макаров развёл руками. И у сил человеческих есть свой предел. Его повелитель не мог этого не понимать. Верно, он порою казался кабинет-секретарю двужильным, был на ногах с первыми лучами зари, не уставая повторять излюбленное; «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт»; трудился всяко — и топором, и долотом, и резцом, но более всего — мыслию. И так — до вечера, позволяя себе лишь недолгий дневной сон. Он полагал, что и помощники его двужильны или могут таковыми стать по воле своего государя, да и все окрест, ежели царь прикажет. Сам-то он иной раз бодрствовал сутками, и ничего.
Но Макаров был настойчив.
— Людям надобно отоспаться, откормиться, отмыться, очиститься и скотину-животину очистить.
— Находчив, — усы Петра раздвинулись в усмешке. — Ишь сколь много всего понабрал. Да и складно. Будь по-твоему, Алексей — человек Божий, истинно добр.
Тронулись в путь повеселевшие, резвые, напитавшиеся и подкрепившиеся. Не без доброй чарки водки.
Пётр то дремал, то снова просыпался. Взглядывал в заиндевевшее окошко кареты. Ждал. Вот-вот должна была показаться Кириллова крепость — детище царственного батюшки его блаженной памяти Алексея Михайловича. Другой такой не было во всей России. Взять её ни полякам, ни литве не было мочи.
Вот показалась наконец великая Ферапонтова башня, поднявшаяся к небу на тридцать пять сажен; могучие крепостные стены протянулись почитай на две версты, четырнадцать башен, словно грозные неподкупные стражи, охраняли покой монастыря.
Поднявшийся трезвон возвестил, что царский поезд обнаружен.
— То ли в набат бьют, то ли возвещают наше пришествие. Как полагаешь, Алексей?
— Для военной тревоги нету резона. Стало быть, извещены. А вот поглядим, откроют ли ворота.
Конные гвардейцы выехали на наезженную дорогу, протянувшуюся вдоль Сиверского озера. Петру и Макарову было видно: головной отряд круто развернулся и потёк в сторону грозной стены.
— Водяные ворота отперты, — заключил Пётр.
Да, их встречали. Весть летела, опережая поезд монарха. Уж сквозь колокольный трезвон пробивалась «Слава» монастырского хора.
32