Овации. Ну все теперь, расходятся, повскакивали с мест, хлопают сиденьями. Оголодали бедные.
Но каков! Колосс, кроме шуток.
Алий, дай я тебя обниму!
Обнимается со своими. Господи, какие все старые уже. И какие-то потрепанные рядом с этими хьюлитовскими лощеными манагерами. Ладно, грех — тоже ведь толковые, грамотные ребята, что там говорить, не груши околачивают. А околпачивают. Все-все, молчу. Молодцы ребята. Все очень корректно. Ну Сан Майкросистемс любимых лягнули, это святое, как без этого, все не могут простить, что Сан в Универе гнездо свил: и Ред Лаб там, и хрен в ступе. Главное, что стол зашибись. Что у вас за вино? Вот это, красное, что за вино? Шато-де-флер вы хотели сказать, видимо. Смешно, они и сами не знают. Хотя чего им знать-то, это мы должны знать, если еще претендуем на роль интеллигенции, которая всегда главная, роль в смысле, даже если и сводится к «чего изволите».
Ну это ты, Василий, загнул. Желчь разлилась опять с похмелья, понимаю. А ты пей Тан, знаешь Тан? Да сейчас в каждой палатке продается. Вроде айрана, оттягивает отлично.
Отстань. Давай еще за бокальчиком сходим. Пока этот их, кто он, ви-пи-бизнес девелопмент, что ли, с Алием щеки надувает, старательно делает вид, что понимает что-то в квантовой механике. — Может, и понимает, ты-то откуда знаешь? — Да ладно, экономический он кончал, знаю я его.
А что это за еда, в общем-то? Да херня это, если разобраться. Тартинки все эти, канапэ. Смех. Почему канапэ? Канапэ, между прочим, это диван по-французски. А все канапэ, канапэ. Вот эта девка их пиар, Светочка, симпатичная деваха, ничего не скажу, и сисястая, но что она знает про канапэ? Хотя, может, и знает. Они языки-то знают: папка забашлял, вот тебе и язык. Если с самого детства, чего ж, дети-то все талантливые, как губки впитывают. Светочка, идите к нам! Щас, как же. Откуда вот она такая тут взялась? Из МИМО, наверно, то бишь МГИМО, или из Плешки. Из провинции наверняка, энергии, как у атомохода Ленин, прут как танки, свежая кровь, закон природы, было и будет. Это мы все сидим, на кухне мировые вопросы все решаем. — Опять понесло. — Да я так, деваха классная, эх, был бы помоложе. Они, надо сказать, быстро пообтесываются, даже лоск какой-то появляется. Смотри, как держится.
Да хрен бы с ней, ты на Алия посмотри!
Хоро-о-ош.
Сияет Алий. Его день.
Сегодня мой день. Надо же, все удавалось. В ударе я. Э-эх!
Смотри, смотри, даже пританцовывает, старый-то.
Спасибо за все, друзья. И я рад. Когда еще всех соберешь, на похоронах разве что. Спасибо, что пришли. Я вас всех очень, очень люблю. И ты здесь! Дай обниму. Все здесь, ну надо же.
Туалетной водой побрызгался, дед. Красавец. Дед, ну ты сегодня элегантен, однако. Как денди просто. — Спасибо, милый. Очень приятно это слышать, я старался. Это Саша, мой внук. — Будущий физик, наверное? — Нет, не дай бог. Лирик. А может, бизнесменом станет, уж очень деловой. — Все, все, дед. Твое здоровье, общайся, тусуйся, сияй, я пошел.
Ну а мы выпьем еще. За что пьем? — За именинника, разумеется. Дальнейших успехов тебе, Алий! — Не надо мне дальнейших. Это перебор, как в преферансе. Главное, вовремя уйти.
Главное, вовремя уйти, оставшись в памяти победителем. Хотя бы не проигравшим.
Но что, Алий Маратович, значит для ученого «уйти»? Бросьте вы. Это же все-таки не поп-музыка, это не эстрада, не художественная гимнастика. Это ж все при вас останется. Разве можно приказать себе перестать мыслить? Мыслю, следовательно, существую, когито эрго сум. Знаете анекдот про Ландау? Лежит он в больнице после той катастрофы, приходит к нему один из учеников, Иванов, скажем, забыл фамилию, ну и говорит: не знаю, сможете ли вы быть нашим Ландау, но я так рад, что вы живы. А Ландау говорит: не знаю, смогу ли быть Ландау, но Ивановым-то смогу быть в любом состоянии. — Хм. Нда. Может, это Абрикосов, хе-хе, ученик-то его был, лауреат наш? — А что, Абрикосов-то, пожалуй, и покруче Ландау будет. Что он открыл, Ландау, положа руку на сердце? Назови мне полдюжины серьезных открытий. А? И никто не назовет. Кстати, вы знаете, этот миф о евреях физиках… в общем слухи преувеличены, там много русских фамилий. — Ну понесло. Не наливать больше ему. — Алий еврей, кстати? Зря смеешься, между прочим. — А кто его знает. Он сам не знает кто он. Он же детдомовский, ты что, не знал? А где он, кстати?
А он ушел уже.
Он ушел под шумок. Ушел, никто и не заметил. Исчез.
Ушел старик. Но не к себе, в академическую двенадцатиэтажку на Академика Ферсмана вернулся, не в свою одинокую, в неприбранную свою квартиру, замусоренную репринтами да распечатанными из интернета статьями, не в логовище свое, где на помойное ведро надет полиэтиленовый пакет из Рамстора, а в пакете бумага, сор, обломки печенья Юбилейное, заплесневелый латышский сыр, хоть бы пакет выбросил. Да, надо было прибраться. Нехорошо. Хотя все равно. Он поворачивает к Дворцу пионеров, огибает пруд (легкий туман напоминает ему о куске тюля, которым набрасывал оператор на объектив телекамеры, чтобы снимать таких, как он, стариков и старух), в котором отражается гостиница Орленок, облюбованная корейцами. Старушки навстречу. Темно, тюль не нужен. Матрона с французским бульдогом, рядом какая-то сухонькая, в огромных очках и зеленой курточке. Точный подросток-велосипедист, нелепо задирающий коленки на столь же нелепом, весь из пружин, велосипеде — удивительно, ведь он, Алий, дожил до второго изобретения велосипеда, а это уже звучит, как второе пришествие, это перебор, пора заканчивать. Это даже смешно. Так можно дотянуть и до квантовых компьютеров. Нет, ни за что, пусть останутся бесплотной мечтой, не надо. Хватит.